Примечателен облик несостоявшейся террористки: дочь якутского вице-губернатора, воспитанная в Институте благородных девиц, около двадцати лет от роду, богатая и красивая девушка, с перспективой стать в начале 1905 г. одной из фрейлин императрицы Александры Федоровны. Планируя террористический акт, Леонтьева хотела на придворном балу преподнести царю букет и в это время застрелить его из револьвера, спрятанного в цветах
[475]. Принципиально важно, что теракт планировался в конце 1904 г., когда еще никто не знал о предстоящей трагедии «Кровавого воскресенья». Но впоследствии революционеры пытались представить планы Леонтьевой как месть за жертвы «Кровавого воскресенья».
В мемуарной литературе всячески подчеркивался безупречный моральный облик террористов. Одна из соратниц Леонтьевой писала, что несостоявшаяся террористка была «чрезвычайно сдержанной в проявлении своих чувств и скупой на разговоры, можно даже сказать – строго молчаливой. Даже ее красивая внешность замечалась не сразу. Она была среднего роста, стройная, как молодая березка, блондинка, с большим лбом и чистыми, детскими синими глазами… это был превосходный человек, полный внутреннего содержания, красоты, глубокая натура»
[476].
Террористический акт не состоялся, Леонтьеву арестовали.
В 1905 г. все придворные балы отменили на неопределенное время, поскольку продолжалась Русско-японская война, да и в столице назревала революция. В конце лета 1905 г. Леонтьеву с диагнозом душевнобольной выпустили на поруки родителей, которые вывезли ее за границу. Перед отъездом она писала товарищам: «Родители мои, извлекшие меня из тюрьмы долгими и усиленными хлопотами, везут за границу. Можете сами представить, в каком настроении и с каким душевным отчаянием я туда отправляюсь. Предвижу ясно, до поразительности верно скучную, монотонную, бездеятельную жизнь, полную пустоты и одиночества. Я испытала уже эту маяту»
[477].
Несмотря на прогрессирующее душевное расстройство, за границей Леонтьева примкнула к партии максималистов. В августе 1906 г. в Швейцарии выстрелом из револьвера она убила богатого буржуа, поскольку «слегка» ошиблась, приняв его за министра внутренних дел П. Н. Дурново. В марте 1907 г. ее судили швейцарским судом и приговорили к 4 годам одиночного заточения с обязательным трудом. На суде она «немного вызывающе» заявила судьям, что «не считает преступлением убить одного буржуа»
[478]. Вот такие дебютантки от терроризма появились в начале XX в. в стенах Зимнего дворца.
Маскарады в «каменном Зимнем дворце» начала устраивать Екатерина II. Собственно, она только продолжила традицию устройства великолепных маскарадов, столь расцветшую при дворе Елизаветы Петровны и восходившую к маскарадам времен Петра I. Любопытно, что одно из маскарадных платьев Екатерины I сохранялось в Зимнем дворце вплоть до начала царствования Николая I. В перечне вещей, принадлежавших императрице Екатерине I, упоминается и «платье маскарадное»
[479].
Виже-Лебрен, Элизабет-Луиза. Граф Г. И. Чернышов с маской в руке. 1793 г.
По традиции, 1 января Зимний дворец распахивал свои двери перед горожанами разных сословий. Новогодний маскарад, пожалуй, был самым демократичным действом в скованном железными обручами этикета пространстве Зимнего дворца. Естественно, публики самого разного материального достатка и общественного положения, во дворце оказалось много: «…публика теснилась и в просторных залах Зимнего дворца, с трудом раздвигаясь при прохождении польского. Доступ в царские комнаты был открыт для любого прилично одетого. Билет давали каждому желающему. У дверей их отбирали только для счета посетителей и записывали имена только первого вошедшего и последнего вышедшего»
[480].
Описаний маскарадов времен Екатерины II в воспоминаниях мемуаристов отложилось множество. Отметим, что императрица не гнушалась посещать и публичные маскарады, к которым готовились в Зимнем дворце: «Екатерина раза по два зимою езжала в публичные маскерады. Приглашенные к ея обществу собирались во дворец, находили приготовленныя платья, маски и в большой свите за нею отправлялись. Все соблюдалось, чтоб скрыть тайну; иногда отправлялась она туда в чужой карете; но при всех предосторожностях подозрение о ея нахождении в маскераде существовало; не знали только, которая из множества особ была Екатерина»
[481].
Подчеркнем, что маскарады предоставляли большие возможности для проявлений творческих начал их участников. Надо было надежно «замаскироваться», придумать нестандартную маску. Переодевание и маски давали возможность первым лицам империи немножко «поинтриговать», то есть остаться неузнанными, что позволяло хоть на несколько минут почувствовать себя обычными людьми. Это очень ценилось…
Однако при всех творческих экзерсисах в стенах Зимнего дворца даже на маскарадах продолжал действовать некий «дресс-код», определявшийся, как правило, первыми лицами. В случае нарушения неписаных правил виновники вызывали неудовольствие на самом высоком уровне. Графиня В. Н. Головина упоминает о размолвке императрицы Екатерины II с великой княгиней Елизаветой Алексеевной, супругой великого князя Александра Павловича: «Во время пребывания принцесс Кобургских было много праздников и балов, и, между прочим, большой маскарад при дворе, памятный великой княгине Елисавете тем, что императрица впервые выказала ей свое неудовольствие. Известная мадам Лебрен недавно только приехала в Петербург; ее платья и картины произвели переворот в модах; утвердился вкус к античному. Графиня Шувалова, способная на детское увлечение всем новым и заграничным, предложила Елисавете Алексеевне заказать себе платье для маскарада у Лебрен. Великая княгиня необдуманно охотно согласилась, не думая, понравится или не понравится это императрице, и рассчитывая, что графиня Шувалова не предложит ей того, что не одобрит ее величество. Платье, задуманное и сшитое по рисунку Лебрен, было готово. Великая княгиня отправилась на бал очень довольная, думая только о впечатлении, которое произведет ее наряд. Лица, не принадлежавшие к большому двору, являлись на подобные балы в какое угодно время; поэтому великий князь Александр с супругой долгое время уже там находились, когда в одной из зал повстречались в первый раз с императрицей. Елисавета подошла к ней поцеловать руку, но императрица молча ее оглядела и не дала руки. Это поразило и огорчило великую княгиню. Она скоро догадалась о причине этой суровости и очень сожалела о том легкомыслии, с которым решилась заплатить дань модному увлечению. На другой день императрица сказала графу Салтыкову, что была очень недовольна туалетом великой княгини, и потом два-три дня относилась к ней холодно»
[482].
