Внешне никто не мог заметить ее плохого настроения, всех убеждала, что лечение в санатории пошло на пользу. А если заглянуть в ее душу? Здесь было не так благополучно. «Внутренне мне может дать только Л. (Л. или Л. — обе ведь Л.), — откровенничала с Назаровой. — Во всяком случае, я бы формулировала так: «Я еще не хочу ходить. Но уже могу (ноги начали действовать — паралич проходит)» (…) Сегодня первый вечер (я с 7 авг.) не болит голова совсем. Так что я первая из наших рядов свалилась, но первая и встаю, правда, подбитая со всех сторон. А иногда, как протест против окружающего, и всего, всего хочется всем говорить, что все решительно хорошо, хорошо, хорошо».
Из трудового отпуска возвратилась Яна Козловская. В середине августа пришло письмо от Назаровой, в нем Аня писала о своих душевных нарывах. Это была весточка, которую Бениславская долго ждала, но которая не очень обрадовала. Тут же стала успокаивать подругу. «Аничка, милая, в этом трудно советы давать, — писала Галина, — но все же постарайся одно сделать — смотреть на все с (выражаясь грубо) «наплевательской точки зрения» — оттого, что ты будешь иначе относиться, лучше и легче не будет, а для тебя это самое плохое — разрушишь себя так, как я. Ты ведь видела, как легко все растерять и как трудно набирать опять. Очень трудно».
Невозможно было давать советы подруге, если со своими душевными болячками не можешь совладать, если впереди не просматривается ни один огонек надежды. 30 августа 1922 г. Г. Бениславская пишет подруге: «Аня, моя милая. Если бы ты знала, как это мучительно, то, что сейчас со мной творится. И главное — все мучения во мне, и от меня зависят. Знаешь, говорят, что если твердо верить, то можно ходить по водам, но стоит чуть усомниться и все пропало. Я раньше твердо верила, что сделаю все, что найду нужным сделать. Теперь этой веры нет. Что нужно сделать — не знаю, потому что не верю в выполнение, а что делаю, делаю плохо, потому — что знаю: это не то, что нужно. Ну когда увижу — объясню». Требовался выход из затянувшегося душевного кризиса. И он был найден.
Полтора года длилась разлука Бениславской с Есениным. Срок немалый. Конечно, Галина много думала о нем, но сама жизнь не могла ограничиваться только этим душевным состоянием. Она понимала, что каких-то жестких обязательств верности Есенину никогда не давала, как и Есенин не был обременен какими-нибудь обязательствами по отношению к ней.
Галина не была обделена вниманием со стороны ее окружающих. Проявляли заботу не только близкие подруги. Перед Пасхой в ее почтовом ящике знакомый Эмманиул Моисеевич оставил записку: «Галя, извиняюсь, Галина Артуровна! Христос Воскрес! Вам бы пора тоже. Мой телефон 24–58».
Из-за рубежа от С. Есенина писем Бениславская не получала. Это совершенно не означает, что он ее забыл. 12 января 1922 г. из Нью-Йорка С. Есенин писал А. Мариенгофу: «Поклонись всем, кто был мне дорог и кто хоть немного любил меня. В первую очередь Гришке, Сашке, Гале и Яне, Жене и Фриде, во вторую всем, кого знаешь». Перечень женских имен свидетельствует, что поэт думал о них. Он также не писал писем не только Галине, но и Надежде Вольпин, Екатерине Эйгес. Возможно, что А. Мариенгоф и не передал есенинского привета Бениславской, с которой был в натянутых отношениях после ее отказа передать ему для публикации шестую главу «Пугачева».
Штат редакции газеты «Беднота» был небольшой. Познакомиться со всеми Галине не составляло труда, тем более что к ней часто обращались сотрудники как к секретарю редакции. Часто стал забегать по разным вопросам Сергей Покровский. Попросил выдать ему справку. Галина написала на бланке редакции: «Настоящим удостоверяю, что предъявитель сего тов. С. П. Покровский состоит сотрудником газеты «Беднота». Секретарь редакции Г. А. Бениславская».
Сергей Покровский не скрывал своих симпатий к сотруднице. Работал он в «Бедноте» выпускающим газету. По возрасту был на несколько лет старше С. Есенина, женат, имел двоих детей. Любил поэзию, в ранней молодости сам писал стихи. Это была одна из любимых тем для разговора с Галиной.
Работал Покровский в ночное время, это создавало ему дополнительные сложности для встреч с Галиной. На работе к тому же о личном говорить в официальной обстановке было трудно. Выход был найден: устное общение заменил отправлением различных записок и писем Бениславской, которые или оставлял их у нее дома в почтовом ящике, или вручал при встречах в редакции. «От скуки вчера читал поэтов, — писал Бениславской. — Ваша наука.
(…) Вчера наконец-то прочел Гаврилиаду. Хорошо. 10 раз прочел Ахматову, раза три Блока и… Сашу Черного. Последний лучше всех».
Этот перечень имен позволяет судить о поэтических пристрастиях Покровского. Он также увлекался театром, мог при встрече обсуждать какую-нибудь премьеру или рассказывать об игре любимого артиста.
Сергей Покровский по-юношески горячо и страстно влюбился, как писал ей в записках и письмах, в своего Галченка, Галушку, свою черненькую, «бесконечно дорогую, любимую ненаглядную девочку». Справедливо заметила Н. И. Шубникова-Гусева, прокомментировав через много лет его письма к Бениславской, что у С. Покровского «было исключительное чувство, в котором сочеталась общность духовных интересов, дружба и непреодолимая иссушающая потребность физической близости: «Тянет меня к тебе страшно…», «Губы твои: так хорошо пахнут молодым теленком, свежестью…».
Устоять против такого напора было сложно. Галина постепенно стала привыкать к новому другу. В апреле 1923 года сообщила А. Назаровой, прочитав ее дневник: «Я читала это с таким чувством, что даже Сергея Петровича (Покровского) забывала, а сейчас это много».
Но стоило ей во время летнего отдыха совершить поездку на теплоходе по Оке с заездом в Рязань, как все ее чувства к Есенину пробудились, о чем она сообщила в Москву утром 23 июня 1923 г. подругам: «Я только, только из Рязани, из города на пристань. Так просто, так просто — поехала Рязань-город поглядеть, милую, милую Рязань. Ехала по городу и думала: вот здесь ходил златокудрый, голубоглазый мальчик, здесь накипела «удаль без конца», задор того хулигана, которого я так любила! (быть может, люблю даже), который так бесконечно много дал мне. Я даже не представляла, что мне так радостно, так «сладко» будет увидеть, почувствовать этот город. А дальше через три часа Спасск — там он учился. Не могу дождаться, когда увижу этот Спасск. Мне раньше так хотелось увидеть Спасск, Рязань. А ведь когда я выезжала из Москвы, я даже не вспоминала про это. И сегодня приехала в Рязань (на пристань) — на душе пасмурно. Тоска, хоть обратно поезжай. А побыла в городе — как рукой сняло. Я не знаю отчего, но с Сергеем Есениным связано все радостное, и все то, что с ним связано, вызывает какую-то юную, светлую радость. Отчаливаем… Раз, два, три. Прощай, Рязань».
Возвращаясь из города на пристань, Галина поймала себя на мысли, что Рязань — не только есенинский город. Вспомнила, что С. Покровский просил навестить жившую в Рязани его сестру. Поделилась об этом с Аней Назаровой: «А странно. В Рязани ведь рос и Сергей Петрович. Я почти не вспомнила об этом. Уже возвращаясь, подумала: а ведь не только Сергей Есенин, а и Сергей Петрович? Он тоже здесь учился ходить, но с ним Рязань мало связана. Правда, я с досадой думала, что вот здесь у его сестры (Сергея Петровича) есть вещь, которая мне обещана, ну, чтобы мне зайти и взять».
