«Есенин нуждался в уюте, — вспоминала С. Виноградская, — в простом комнатном уюте, и страдал невыносимо от его отсутствия. Своей комнаты у него не было, жил он вместе со своими друзьями и сестрами, иногда четыре-пять человек в небольшой, необставленной комнате. Это на нем сильно отражалось. Большой эстет по натуре, с тонким вкусом, невероятно чистоплотный, он не мог работать в этих условиях. И чтобы немного скрасить холод голых, без обоев, давно не беленых стен и зияющих окон, он драпировал двери, убогую кушетку, кровать восточными и другими тканями, затягивал окно темной материей, зажигал с утра электрический свет, завешивал яркой шалью висячую, без абажура лампу. Ему теплей становилось в этой пестро завешанной комнате, укрывшей от него серое, нависшее тучами, промозглое, туманное небо. Он и голову свою иногда повязывал цветной шалью и ходил по комнате, неизвестно на кого похожий.
— По повязке — испанский малый, а по волосам, по золотым кудрям — как бы не так!».
Окончательно С. Есенин переехал к Бениславской 23 сентября 1923 года. Решающим поводом для переезда послужило известие о возвращении Айседоры Дункан после гастролей по югу России. «Сергей Александрович был в панике, — вспоминала Г. Бениславская, — хотел куда-нибудь скрыться, исчезнуть. Как раз в то время получил слезное письмо от Клюева: он, мол, учитель, погибает в Питере. Сергей Александрович тотчас укатил туда. Уезжая, просил перевезти все его вещи с Богословского ко мне, чтобы Дункан не вздумала забрать их к себе и вынудить таким образом встретиться с ней. Я сначала не спешила с этим. Но как-то вечером зашла Катя. По обыкновению, начав с пустяков, она в середине разговора ввернула, что завтра приезжает в Москву Дункан. Мы решили сейчас же забрать вещи с Богословского, и через час они были здесь».
Многие были уверены, что мытарства бездомного Есенина завершились. Формально — да, а по существу поэт стал жить в ужасной тесноте.
«Нам пришлось жить, — вспоминала Г. А. Бениславская, — втроем (я, Катя и Сергей Александрович) в одной маленькой комнате, а с осени 1924 года прибавилась четвертая — Шурка. А ночевки у нас в квартире — это вообще нечто непередаваемое. В моей комнате — я, Сергей Александрович, Клюев, Ганин и еще кто-нибудь, в соседней маленькой холодной комнатушке на разломанной походной кровати — кто-либо еще из спутников Сергея Александровича или Катя. Позже, в 1925 году, картина несколько изменилась: в одной комнате — Сергей Александрович, Сахаров, Муран и Болдовкин, рядом в той же комнатушке, в которой к этому времени жила ее хозяйка, — на кровати сама владелица комнаты, а на полу у окна — ее сестра, все пространство между стеной и кроватью отводилось нам — мне, Шуре и Кате, причем крайняя из нас спала наполовину под кроватью».
Но, как говорится, в тесноте — не в обиде, а с милым рай и в шалаше!
Что делать с Айседорой Дункан?
В жизни Сергея Есенина наступило время, когда он стал терять веру в себя. При встрече с Бениславской нередко говорил, что ему нужно помочь выкарабкаться из этого состояния, необходимо срочно найти выход для окончательного разрыва отношений с Дункан.
— Если вы, Галя и Аня, бросите меня, то это будет полный конец, так как больше никто не сможет мне помочь, — с нескрываемой тоской говорил он девушкам.
За разговором Сергей и Галина просиживали иногда в комнате всю ночь. Говорили обо всем. Деликатно, чтобы не обидеть, Галина попросила однажды Сергея рассказать о Дункан. Есенин не смутился, не ушел от ответа, а стал рассказывать о ее сложной биографии, как она стала танцовщицей, как создала свою школу танца, отличающегося от классического балета, как у нее складывались семейные отношения с разными мужьями, затем о трагической гибели ее детей. Есенин не скрывал своих былых чувств к ней.
— Была страсть, и большая страсть, — рассказывал он с волнением. — Целый год это продолжалось, а потом все прошло и ничего не осталось, ничего нет. Когда страсть была, ничего не видел, а теперь… Боже мой, какой же я был слепой, где были мои глаза. Это, верно, всегда так слепнут.
Рассказывал о личных отношениях с Айседорой, о семейных скандалах, о том, как он хотел уйти от нее, как он однажды при ссоре разбил зеркало, а она вызвала полицию. Как положили его в Париже в психбольницу… Затем приостановился, задумался, вспоминая, и дополнил:
— А какая она нежная была со мной, как мать. Она говорила, что я похож на ее погибшего сына. В ней вообще очень много нежности…
После недолгого молчания Галина спросила:
— А сейчас сохранились ли чувства к Дункан? Может быть, все это самообман, а на самом деле все мучения из-за нее. На самом деле, сам того не понимая, любишь ее. Стоит ли в таком случае разрывать с ней отношения.
Сергей посмотрел на нее, стараясь еще раз понять смысл вопроса, а потом твердо и отчетливо произнес:
— Нет, это вовсе не так. Там для меня конец. Совсем конец. К Дункан уже ничего нет и не может быть, — повторил опять. — Да, страсть была, но все прошло. Пусто, понимаете, совсем пусто.
Бениславская вновь высказала свои сомнения, но Есенин настаивал:
— Галя, поймите же, что вам я верю и вам не стану лгать. Ничего там нет для меня. И спасаться оттуда надо, а не толкать меня обратно…
Дункан не хотела верить в окончательный разрыв с Есениным, во время гастролей продолжала присылать на его имя телеграммы с просьбой приехать к ней. «Все придумывал, — вспоминала Г. Бениславская, — как бы это кончить сразу. В одно утро проснулся, сел на кровати и написал телеграмму: «Я говорил еще в Париже что в России я уйду ты меня очень озлобила люблю тебя но жить с тобой не буду сейчас я женат и счастлив тебе желаю того же. Есенин».
Дал прочитать текст Галине, которая заметила, что лучше не упоминать о любви. Переделал:
«Я люблю другую женат и счастлив Есенин».
В воспоминаниях Бениславская так описала этот эпизод с телеграммами: «Так как телеграммы, адресовавшиеся на Богословский переулок (а Сергей Александрович жил уже на Брюсовском) не прекращались, то я решила послать телеграмму от своего имени, рассчитывая задеть чисто женские струны и этим прекратить поток телеграмм из Крыма:
«Ялта. Айседоре Дункан. Гостиница «Россия». Писем телеграмм Есенину больше не шлите он со мной к вам не приедет никогда не вернется надо считаться Галина Бениславская».
Хохотали мы с С. А. над этой телеграммой целое утро. Еще бы — такой вызывающий тон не в моем духе, и если бы Дункан хоть немного знала меня, то, конечно, поняла бы, что это отпугивание, и только. Но, к счастью, она меня никогда не видела и ничего о моем существовании не знала. Поэтому телеграмма, по рассказам, вызвала целую бурю и уничтожающий ответ:
«Получила телеграмму должно быть твоей прислуги Бениславской пишет чтобы писем и телеграмм на Богословский больше не посылать разве переменил адрес прошу объяснить телеграммой Очень люблю Изадора».
Сергей Александрович сначала смеялся и был доволен, что моя телеграмма произвела такой эффект и вывела окончательно из себя Дункан настолько, что она ругаться стала. Он верно рассчитал, что это последняя телеграмма от нее. Но потом вдруг испугался, что она по приезде в Москву ворвется к нам на Никитскую, устроит скандал и оскорбит меня.
