Я снова погрузился в туман, вспоминая подробности этой «грязной» операции.
И проснулся только в операционной.
Я увидел спины врачей и медсестер. Врачи заполняли карты, медсестры раскладывали хирургические инструменты — они активно готовились к предстоящей операции. Неужели они забыли о моем существовании? Я вспомнил, как один из моих пациентов отреагировал на точно такую же картину. Он поднял голову со стола и крикнул: «Эй, ребята, я здесь!»
Я медленно обвел взглядом комнату и увидел анестезиолога. Хотел бы я с ним поменяться местами! Мой коллега был погружен в свои инструменты и бумаги. Он писал, что я получил правильную дозу анестезии. Я смотрел на него с минуту, которая показалась вечностью, и вдруг он повернулся ко мне.
«Я тоже анестезиолог», — сказал я.
«Я понял», — ответил он.
«Чем вы меня угостите на этот раз?» — спросил я.
«Тем же, что и всех остальных», — ответил он.
Я сообразил, что он имеет в виду пропофол. Этот анальгетик предпочитают чаще всего, потому что он погружает пациента в глубокий сон. Этот гипнотик короткого действия получил шуточное название «молоко амнезии», причем не только за свой молочный цвет в готовой инъекционной форме, но и потому, что вызывает состояние, когда человек ничего не помнит о том, что происходило во время операции. Поскольку пропофол не является обезболивающим, его мешают с фентанилом — мощным анальгетиком, и тот заглушает мучительную боль, которой сопровождается эта «грязная» операция.
Смесь анестезирующих препаратов была единственным положительным моментом моих размышлений на операционном столе. Эта смесь погружает человека в бессознательное состояние, похожее на смертный сон, потому что в это время пациент ничего не знает, ничего не помнит, ничего не чувствует. Именно этого я и хотел. Это была седьмая по счету операция. После операций наступали периоды боли и страданий, потому что ткань опять зарубцовывалась, и меня унижали хирургические манипуляции в такой деликатной области. Мне казалось злой насмешкой, что только одна операция была связана с онкологией — удаление предстательной железы. Последующие четыре раза хирурги выскабливали уретру.
«Как несправедлива жизнь!» — думал я и наблюдал, как медсестры подвозят лоток со сверкающими хирургическими инструментами. Я лежал под тонкой простыней, и на меня дул прохладный воздушный поток из кондиционера в операционной. По телу пробежала дрожь, но это был никакой не озноб. Это был страх перед неизвестностью. Я видел его много раз у пациентов перед операцией на сердце, когда стоял во главе операционного стола и рассчитывал правильную дозу. Иногда люди плакали и спрашивали: «Нужна ли мне эта операция?» Другие спрашивали о своих шансах на выживание после операции. Один старик плакал и звал свою мать, которая давно умерла. Другие молились и не всегда про себя.
В этот день я не сделал ничего из вышеперечисленного. Я был стоек и хладнокровен, как только мог, потому что верил в профессоров, которые меня учили: «Врач всегда должен быть совершенно спокоен в операционной. Если он потеряет мужество, запаникуют все остальные».
«Как быть врачу, если он — пациент? — недоумевал я. — Как быть врачу, когда он сам лежит на операционном столе под ножом?»
Надо мной склонился хирург. «Вы готовы?» — спросил он и махнул рукой анестезиологу. Но я заснул прежде, чем смог дать ответ.
Глава 3
В полете
Это конец? Операция закончилась?
Я нисколько не сомневался, что медленно возношусь вверх, как на эскалаторе. У меня засосало под ложечкой — так бывает, когда стремительный лифт возносит тебя на пятнадцатый этаж небоскреба, а слабые перегрузки плавно тянут твои внутренности к земле. Неужели эти ощущения реальны? Мое сознание унеслось вверх, и вместо склонившегося лица хирурга я увидел, как на меня медленно надвигается блестящая поверхность потолка.
В комнате стояла ужасная вонь, и когда я покатился вверх и посмотрел вниз, то понял, что этот запах источает моя брюшная полость, где один из хирургов сделал несколько надрезов и теперь отсасывал гной. Запах гноя был противен до тошноты. Пока хирург и медсестра активно набирали в спринцовку и выдавливали в стальную миску гнойные струи, другая сестра протирала их маски эвкалиптовым маслом, чтобы хоть как-то уменьшить эту заразную вонь.
Похоже, медсестра совершенно забыла нанести ароматическое масло на маску анестезиолога, потому что он поперхнулся, когда до его носа донесся удушающий смрад. «Душистый» запашок напомнил ему какую-то пошлую шутку, которую он рассказал, зажимая пальцами нос.
Не буду повторять эту непристойность, но она вызвала всеобщий смех, в том числе у меня самого. Сверху мне было хорошо видно, что работа трудная, и я знал, что представителям нашей профессии полагается шутить во время сложных операций. Я решил, что обязательно запомню эту шутку и включу ее в мой собственный репертуар, кроме того, она стала бы доказательством моего пребывания вне тела в операционной.
Это было завораживающее зрелище. Будучи анестезиологом, я наблюдал сотни операций, но только не свою собственную, да еще с такого уникального ракурса. Потом я испугался, что внезапно прекратится действие той силы, которая удерживала меня в воздухе, и я шлепнусь вниз, подмяв под себя свое тело, как мешок картошки. Но затем я расслабился и в немом изумлении наблюдал, как хирурги и медсестры промывают дистиллированной водой очаги инфекции в моих внутренностях, обрабатывают их марлевыми салфетками, зажатыми кончиками хирургических щипцов.
Пока «зондеркоманда» поспешно удаляла зловонный гной из брюшной полости, другой хирург повел разрез вниз и теперь пытался выкрутить искусственный сфинктер, который был виновником инфекции. Хирурги надеялись, что после извлечения сфинктера распространение инфекции прекратится, и я заживу как нормальный человек.
Но я уже жил как нормальный человек. Прошло несколько минут, как я расстался со своим телом, и оглядываясь назад, могу сказать, что мне нравилось мое новое положение. Внизу я мог видеть мое лицо, застывшее в полном удовлетворении, как будто никто не резал и не промывал мое тело. «Это я или кто-то другой?» — задумался я. В мой рот была вставлена трахейная трубка для вентиляции дыхательных путей, и насколько я мог судить, единственными признаками жизни были ритмичные движения груди при вдохе и выдохе, а также цифры и линии на мониторе, которые показывали артериальное давление и пульс. Я почувствовал, как сдавило грудь, и не на шутку разволновался. Похоже, мое сердце билось с перебоями. Я хотел подсказать хирургам выход из этого критического положения, но меня не слышали. Как я мог находиться в обоих местах сразу? Мог ли я находиться там, внизу, и здесь, наверху, быть в сознании, когда мое тело лежало без сознания?
Я бился над этим вопросом, но очень недолго, потому что убедился в следующем: душа существует, и она может существовать вне тела.
Я не знал, что делать с этим открытием. В голове вспыхнула мысль, что когда-нибудь я расскажу об этом своим коллегам, которых так же, как и меня, учили, что даже если душа существует, она не выдает своего присутствия. Возможно, эта точка зрения устроила бы всех врачей — как верующих, так и атеистов, — потому что она четко определяет отношение медицинской науки к теологическим вопросам. Как сказал один из моих профессоров: «Увидеть — значит поверить, а видеть духовное не дано».
