Мы будто снова сидели на его кухне. С тем только отличием, что сейчас он не знал даже, как меня зовут.
– Когда ты идешь за человеком больше, чем пять, он этого не ценит. Потому что это здорово – идти навстречу, понимаешь?
Эльконто больше не плакал. Но грусть в его глазах уже постелила себе матрас, накинула простынь, приготовила подушку. Собралась жить.
– Выпьем?
– За горе?
– За удачу. Когда невеста ушла к другому, неизвестно, кому повезло.
– Выпьем, – глухо отозвался он. – Но я ее… любил.
«Люблю», – вот что он хотел сказать. Но не смог пересилить себя. Вместо этого нащупал мою бутылку, крепко приложился к горлышку. Булькнул, а затем спросил:
– Выпьешь со мной?
– Давай.
Зачем мне? Но грех не выпить, потому как самой когда-то помнилась та же самая боль – боль ненужности. Когда ты, вроде бы хороший, светлый и чистый, готовый любить, оказываешься в списке игнорируемых. И становится неясным, что не так с желанием заботиться о ком-то? Встречать у дверей, провожать на работу, стирать рубахи, готовить на праздники подарки. Почему, когда ты протягиваешь кому-то в ладонях свое сердце, от него отказываются, стыдливо отводя глаза. И впоследствии глаза хочется отвести от себя самого – не верится более, что ты достоин.
Горько.
Я приложилась к бутылке, как Эльконто. И тут же закашлялась – ну и бурда! Пойло походило на портвейн, который годах в девяностых повсеместно продавали в России – назывался он «Три семерки». Но тепло уже разлилось по желудку и чуть-чуть по воспоминаниям.
– Это хорошо, когда ненужные уходят, поверь мне. Потому что на их место приходят нужные.
Он вновь молчал. А взгляд потерянный, тоскливый.
– Для чего? – послышалось сбоку.
И мне вспомнился стих из «Волкодава». Я еще раз приложилась к бутылке, качнула головой и зашептала вслух:
Отчего не ходить в походы, и на подвиги не пускаться,
И не странствовать год за годом, если есть куда возвращаться?
Отчего не поставить парус, открывая дальние страны,
Если есть великая малость – берег родины за туманом?
Отчего не звенеть оружьем, выясняя вопросы чести,
Если знаешь: кому-то нужен, кто-то ждет от тебя известий?
А когда заросла тропинка и не будет конца разлуке,
Вдруг потянет холодом в спину: «Для чего?»… И опустишь руки.
И он застыл снова. Сделался одеревеневшим внутри и в то же время хрупким. Человеком, который прошел свои пять шагов и навстречу которому никто не пришел. Один лишь ветер вокруг и пустошь.
– Не грусти, слышишь? – теперь он пил больше прежнего – мне бы радоваться. – Будет еще счастливая жизнь у тебя. Будет. И девчонка найдется не чернявая, но светленькая. И любить будешь сильнее прежнего…
Я завязала язык лишь усилием воли – сама однозначно перебрала.
«Черт, домой вернусь пьяная. И ладно».
Дальше мы поочередно прикладывались к портвейну почти в полной тишине; каждый думал о своем.
И лишь в самом конце, уже перед моим прыжком назад, Дэйн впервые повернулся и посмотрел на меня. Спросил заплетающимся языком:
– Слышь, а ты кто вообще? Я тебя не помню.
Спросил. Допил спиртное. И, не дождавшись моего ответа, заснул, уронив тяжелую голову на грудь.
* * *
(Ludovico Einaudi – Cache-Cache)
Интерьер старой развалившейся часовни пугал: облупившиеся камни, наполовину осыпавшиеся иконы, с которых смотрели выцветшие лица незнакомых святых, висящий на дальней стене деревянный крест. Перед крестом на постаменте стояла статуя женщины с младенцем на руках – аналог местной Девы Марии. Снаружи шелестел лес, росший вокруг старого кладбища.
Я сидела, полностью скрытая балюстрадой, на обветшалом балконе второго этажа и ежилась от дискомфорта. Мне совершенно не нравилось это место, этот лес, этот город и этот мир, так сильно похожий на мой собственный, – родной мир Баала Регносцироса.
Да, здесь так же, как у нас, верили в Бога и Дьявола, вот только существовало одно разительное отличие – демоны тут водились на самом деле. И один из них вскоре пожалует сюда для того, чтобы помолиться.
* * *
Дрейк ворочал мозгами всю ночь напролет. Сидел на краю кровати, не ложился, и бесконечно листал перед собой прямо в воздухе кадры из «фильма» – отрывки чужой жизни. Хмурился, шептал:
– Нет, не то… не пойдет…
Он искал «уязвимое» место в судьбе Баала. Точнее сказать, не «уязвимое», но поворотное – точку, на которую мы могли бы повлиять. И очень долго не находил. Изредка – я слышала это сквозь сон – костерил нашего Карателя, звал его то «упрямым бараном», то «чертовым лбом», – и мне даже спросонья становилось ясно, что подобных точек на просматриваемой карте мало.
То, что искал, Дрейк обнаружил только к утру, когда рассвет из сероватого превратился в бледно-золотой, и только тогда принял горизонтальное положение, позволил себя обнять. Все еще возбужденного и раздраженного, но худо-бедно успокоившегося.
* * *
Признаться, куда с большей охотой я бы прыгнула еще раз на войну к Аарону или вновь посетила мрачный и погрязший в драках и насилии Моррисон, нежели коротала минуты там, где за серыми стенами из видавшего виды камня взирали мшелыми боками на зеленый лес и синее небо кладбищенские кресты.
Но выбора мне никто не дал.
«– Говорить с ним бесполезно – он не мастер диалогов. И, если тебя пугал Рен, то Баал, пока не совершил Переход к нам, вообще почти невменяемый.
– Что же делать?
Конечно, было бы здорово просто подложить ему какой-нибудь занятный томик, как это было сделано в библиотеке со Стивеном, но наш демон (на тот момент точно) книг не читал. Этот вариант отпадал.
– Единственное место, где у нас есть шанс повлиять на события, – это часовня, куда он придет помолиться.
– Он молится?
– Молился. Один-единственный раз в жизни. Ждал знака свыше, но, как и все, кто приходит в церковь, не дождался. По крайней мере, осязаемого, – Дрейк предупредил тот вопрос, который отпечатался на моем лице. Пояснил: – Нет, я не говорю о том, что ответ на молитвы никогда не приходит – приходит. Но не мгновенно и уж точно не в церкви. У кого-то кармические изменения начинаются быстро, а для кого-то знак указующего перста и вовсе остается незамеченным, но люди никогда не видят отклика на свои молитвы, стоя под куполом эгрегора. И мы один-единственный раз должны это изменить.
„– Дети, вы знаете, как гондон на глобус натянуть?“ – вспомнился мне анекдот про нового учителя географии, пришедшего в шумный и непослушный класс.
