Трудности экономической жизни подхлестнули борьбу между группировками Троцкого-Зиновьева и Сталина за власть в партии и государстве. Их отражением явилась волна репрессий конца 20-х — начала 30-х гг., во время которой погибло в несколько раз больше людей, чем во время репрессий 1937–1939 гг.
Расхожий ныне штамп о «злодее Сталине» не отражает всей сложности и неоднозначности той эпохи. Еще 17 сентября 1918 г. в одной из газет член ЦК ВКП(б) и глава Коминтерна Г. Е. Зиновьев (Апфельбаум) писал: «Мы должны увлечь за собой девяносто миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить — их надо уничтожать». К сожалению, эти слова не являлись только декларацией. Усилиями Л. Д. Троцкого (Бронштейна), Г. Е. Зиновьева (Апфельбаума), Л. Б. Каменева (Розенфельда), Н. И. Бухарина была создана репрессивная система, которую позже почему-то назовут «сталинской». Группа Троцкого, сделав основную ставку на «мировую революцию», не обращала внимания на то, что уже к середине 20-х гг. этот тезис не соответствовал объективным причинам развития общества, а его поддержка даже в масштабах Европы не отвечала реальным экономическим возможностям страны. Тем не менее пропаганда этих идей сопровождалась активной борьбой с национальной культурой. Сталин, более прагматично оценивая ситуацию, делал ставку на возможность построения социализма в одной стране. Как следствие этого, со второй половины 30-х гг. началась постепенная поддержка изданий, посвященных русской истории, увеличение тиражей русской классической литературы, да и введение офицерских и генеральских званий (немыслимое в эпоху 20-х гг.) являлось реализацией той же генеральной линии. Поэтому в глазах Троцкого и его сторонников первые шаги Сталина в этом направлении воспринимались как отказ от идей революции, что вызвало повышение напряженности внутри партии. В этой сложной и противоречивой обстановке Сталин сделал вывод об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму. В ведущуюся в масштабах государства «варварскими методами» внутрипартийную борьбу оказались втянуты миллионы людей. «Лес рубят — щепки летят». Эта фраза в 20-30-е гг. приобрела иной смысл. Прокатилась волна репрессий. Затронула она и авиапромышленность.
Ночью 24 октября 1929 г. Н. Н. Поликарпов был арестован у себя дома. Он проживал тогда на Якиманке (1-й Бабьегородский пер., дом 12). Перед уходом Николай Николаевич подошел к кроватке дочери и попрощался с ней.
Нельзя сказать, что арест был совершен случайно, «по ошибке». Тучи над головой Поликарпова сгущались давно. Ему многое припомнили: и то, что он был верующим человеком, и то, что ходил в церковь, и что носил крест. Завистливые и бездарные еще с начала 20-х гг. писали о Поликарпове докладные записки в разные инстанции. Многим не нравился его характер, а многим — самостоятельная, независимая позиция в вопросах проектирования самолетов.
В начале 1928 г. начальник ВВС П. И. Баранов распорядился подготовить специальный отчет для того, чтобы, с одной стороны, изучить опыт создания истребителей И-1 и И-2 с целью избежать ряда ошибок в организации опытно-конструкторских работ, с другой — доказать, что некоторые конструкторы при проектировании новых машин применяли методы, свойственные «частнокапиталистической лавочке». Эти материалы потом будут использованы при следствии.
В 1929 г., после того как разбился один из первых серийных истребителей И-3, арестовали инженера завода № 1 В. В. Калинина, а Поликарпова обвинили в передаче в серийное производство недоведенных самолетов. Такое же обвинение последовало и после аварии П-2. После начала волны репрессий Николай Николаевич, чтобы обезопасить себя, старался не предпринимать никаких шагов, способных спровоцировать его арест. Он отказался гарантировать некоторые летные характеристики проектируемого истребителя И-7, отмечая в переписке с НТК ВВС, что достоверных методик расчетов некоторых параметров в настоящее время не существует, поэтому характеристики, полученные на летных испытаниях, будут отличаться от реальных. Но это вызвало лишь раздражение отдельных руководящих работников. Посыпались обвинения в саботаже и срыве опытных работ со всеми вытекающими последствиями. По стране тогда катились громкие процессы «Шахтинского дела», дела Промпартии…
После обыска Поликарпова доставили на Лубянку во внутреннюю тюрьму. Ему предъявили обвинение в участии в контрреволюционной вредительской организации. Его также обвиняли: 1) в передаче на завод № 1 для серийного производства недоведенного и до конца не испытанного истребителя И-3; 2) в использовании на нем элеронов новой конструкции, не утвержденной ВВС; 3) в разработке непригодной для эксплуатации конструкции управления И-3, в которой после 10–15 полетов образуются люфты; 4) в использовании на опытном экземпляре И-3 многих элементов конструкции, снижающих полетный вес машины, но еще не освоенных серийным заводом, для того, чтобы затруднить внедрение в серию и затянуть сроки; 5) в создании непригодного для ВВС истребителя И-1, предназначенного прежде всего для побития рекорда скорости; 6) в протаскивании через своих сторонников решения о продолжении работы над И-1, чтобы еще больше нанести материальный ущерб государству; 7) в использовании на И-1 схемы моноплана, которая не обеспечивает обзор вниз, а при капотировании во время посадки создает опасность для головы летчика; 8) в прекращении работы над бомбардировщиком Б-1 (2БЛ-1) Колпакова-Мирошниченко; 9) в предъявлении на государственные испытания разведчика Р-5 с дефектами для затягивания сроков испытаний нужной для ВВС машины; 10) в передаче для серийного производства недоведенного Р-5 и т. д. и т. п.
Виновным себя Поликарпов не признал. Тем не менее после недолгого следствия его перевели в Бутырскую тюрьму и вскоре без суда приговорили к расстрелу «как социально чуждого элемента». С исполнением приговора, однако, не спешили. Медленно тянулся день за днем. Дочь конструктора, Марианна Николаевна, вспоминала: «Мама носила ему передачи и после первого свидания пришла домой сама не своя: когда его вывели к ней, он все время озирался и прятал голову в плечи: видимо, его били». Да, Поликарпов прошел и через это. Нетрудно понять, какие чувства испытывал Николай Николаевич в тяжелое для него время. Сохранилось письмо к жене и дочери, датированное 14 декабря 1929 г.:
«Милая и дорогая Шурочка, Мирочка и все наши!
Вот уже еще две недели прошло, а мне не удалось за это время ни повидаться с тобой, ни получить от [тебя] письмо. Это для меня самое тяжелое лишение в моем настоящем безотрадном существовании. Я все время беспокоюсь, как вы живете, как ваше здоровье, как вы переживаете наше общее несчастье. Об этом не стоит и вспоминать, я совсем убит этим горем. Изредка, ночью или рано утром, я слышу звуки жизни: трамвай, автобус, автомобиль, звон к заутрене, а в остальном моя жизнь течет монотонно, удручающе. Внешне я живу ничего, камера сухая, теплая, ем сейчас постное, покупаю консервы, ем кашу, пью чай или вернее воду. Читаю книги, гуляю по 10 минут в день. Деньги у меня есть. Следователь обещал мне скоро разрешить свидание с тобой. Я очень и очень опасаюсь, не больна ли ты или Мирочка, т. к. вот уже неделя, а от тебя нет передачи. Я вчера видел тебя во сне, а сегодня Мирочку. Я думаю, что пока еще мои письма до тебя не доходят. Это письмо четвертое. Если оно дойдет, то пришли мне ниток черных, мне надо зашить штаны и пришить пуговки. Мне очень хочется повидать тебя, поговорить с тобою и подкрепить волю к жизни, а то я очень ослаб духом. Я о вас все время вспоминаю, мысленно к вам путешествую, мысленно переживаю всю мою с тобою и Мирочкой жизнь. Как мне хотелось бы повидать Мирочку, Наверное, сейчас бегает с саночками и лопаткой? Вчера я послал доверенность на твое имя на жалованье и за отпуск. Я не пользовался отпуском в 1927 г. и две недели из него были перенесены директором в декабре 28 г. на 29 год. Поговори с ним, не оплатит ли он их? Скоро будет 2 месяца, как я арестован, и меня исключат из списков завода. Через 1,5 месяца будет семь лет нашей свадьбы, а я встречаю это в тюрьме! Белья у меня много, я ведь не особенно много его трачу, т. к. пылиться-то ведь негде. За рубашки спасибо, они мне впору, только ворот чуть-чуть тесен. Передачу пересылай постную. Мне очень хочется поесть картофеля, но, к сожалению, негде купить. Поэтому ем кильки и осетрину. Булок тоже не удается купить. Ну это все пустяки. Я послал письмо папочке, не знаю, получил ли он его? Как его здоровье? Будешь писать ему, поклонись от меня. Как здоровье бабушки и всех наших? Как у тебя с деньгами? Купи Мирочке книжечку от меня, а к Рождеству устрой для нее елочку. Играешь ли на пианоле? Как приятно было бы поиграть. Бабушка, наверное, живет с тобой в комнате. Как твоя служба, устроилась ли ты в штат, получаешь ли ты жалованье? Как к тебе относится начальство? Если можно, перешли мне короткие штаны и желтые ботинки, а то мои штаны распоролись, а полуботинки разбились. Я их тебе перешлю обратно. Если разрешат, то перешли пояс, а то я подпоясан веревочкой от покупки. Нельзя ли тебе написать мне, может быть, разрешат? Ну, пока до свиданья, целую тебя, Мирочку, бабушку и всех наших.
