Смотрим, ульи стоят. Я немного был с пчелами знаком. У нас дома пчел держали. Расстелили с бойцом плащ-палатку, сбросили крышку. Сверху уже стоял магазин для сбора меда. Он пустой. Выбрасываем на землю рамку за рамкой, а гнездо с медом в плащ-палатку. Поднялся шум, часовые начали стрелять в разные стороны трассирующими пулями. Схватили палатку на плечо и обратно в лес.
Шли ручьем, чтобы собаки след не взяли, потом болотом, благо их в этих местах хватает. Выбрались на более или менее сухое место и начали есть, разделив одну курицу на всех. Была у нас одна 400-граммовая кружка, в которой по очереди варили и ели. Затем ели лук, макая его в мед.
Поспали и с рассветом пошли на юго-восток. Скоро наша топокарта кончилась. Прошли километра четыре. На пути поляна, справа река и луга. Если идти по берегу реки, то сократим расстояние, если лесом, то по дуге обогнем поляну. Пошли прямо — вышли на середину поляны. Впереди шел боец, опираясь на палку, за ним я и т. д. Вижу, в конце поляны люди и по опушке бежит другая группа людей, отрезая нас от леса. Деваться некуда. Быстро совещаемся: «Что делать?» Решили: даем последний «концерт». Я взвел автомат, Каргинов и его комбат — пистолеты, а у бойца только палка. Думали, подойдем, насколько подпустят, ударим по ним и прорвемся или погибнем. О плене не думали. Я уже стал плохо видеть. Иду, а в голове стучит: «стрелять — не стрелять?» Вроде не немцы, не кадровые. Одежонка нараспашку, форма нарушена. Вроде свои. Стрелять — не стрелять? Тут слева от нас бежит человек и кричит: «Здравствуйте, товарищи бойцы и командиры! Мы партизаны!»
Руки опустились, автомат на предохранитель. Зашли в кусты. Нас окружили, дружески расспрашивали. Мы рассказали о нашей трагедии. Командир сказал: «Мы видели много троп, идущих в тыл к немцам, и удивлялись, сколько партизанских отрядов заслали. Теперь все ясно». Спросил, как мы себя чувствуем, можем ли идти. Мы, конечно, ответили, что идти можем.
Партизаны рассказали, что их набирали в госпиталях, сформировывали отряды и засылали в тыл к немцам с определенным заданием, по выполнении которого они возвращались обратно. В районе Малой Вишеры отдыхали и снова шли на задание. Командир отряда проверил наши документы и показал свои. Сказал, что они подрывали Батецкую дорогу, немцы их окружили, рассеяли и остатки двух отрядов идут на Большую землю. От одного отряда чудом уцелел только один человек — его командир, родом из Одессы, а весь его отряд погиб.
Остатки другого отряда возглавлял опытный командир, воевавший в финскую войну. Всего их было человек 20, да нас четверо из 305-й сд.
Командир отряда приказал выделить всем по нескольку ложек муки. Расходовали ее так: утром ложку муки кипятили в котелке воды. Получалось что-то вроде жидкого клейстера — по литру на человека, вечером то же самое, без хлеба и соли. И все же мы почувствовали себя несколько лучше, а траву жевали не переставая.
Партизаны прекрасно знали местность и обстановку в селах. Например, в одну деревню не заходили — там староста наш, в другую — послали меня с двумя партизанами повесить старосту, служившего фашистам.
Партизаны научили нас, как добывать продукты. Командир отряда говорил: «Вы с голоду умрете, если будете у местных жителей просить поесть. Идите с моими ребятами, они вас научат». И мы пошли с партизанами. Зашли в дом. На койке лежит седой дед, якобы больной. Хозяйка сказала, что у них ничего нет. Партизан подходит к кровати и говорит: «Ну-ка, дедушка, подвинься». А под дедом выпеченный хлеб, много булок. Часть взяли. Зашли в другой дом — в чулане мука. Партизан подзывает меня и говорит: «Смотри, вот мешки с мукой грубого помола и мука по цвету сероватая — это мука хозяина, а вот мешок с мукой белой, мелкого помола — эту муку он наворовал из горящих складов Новгорода, когда наши отступали. Эту муку, как государственную, мы и берем». Хозяин молчит. Муку унесли.
В рабочих поселках на торфоразработках люди не боялись немцев и делились последним. Помню, в селе Речка у одной женщины тяжело болел туберкулезом сын, но она отдала нам, видимо, последние две булки. Мы попытались отказаться, но она настояла. В целом же население бедствовало, жило скверно. Все же мы добыли мешок муки, да и то неполный. Да и у партизан было голодно.
Дважды на наш лагерь нападали русские каратели. Один раз убили часового. Ранили нашего командира полковой батареи 1002-го сп. После одного из нападений карателей старшина отряда с тремя партизанами убежали. Мы же попытались окружить карателей, которых было немного, но они тоже скрылись. Когда все закончилось, командир отряда меня спросил (один на один шел разговор): «Что делать с группой сбежавших?» Я, не раздумывая: «Расстрелять!». А он в ответ: «Если будем за это расстреливать, то скоро останемся без отряда». Через сутки мы нагнали сбежавших. Командир их отругал, этим все и закончилось.
Однажды в местах нашего окружения мы наткнулись на двоих солдат из 2-й ударной. Кажется, они были особисты или политработники. Один уже не мог двигаться и даже не говорил, а второй смог встать. Нести их мы были не в состоянии. Продукты у нас кончились, мы сами ели только траву. Пошли дальше. 22 июля командир послал в разведку легкораненого командира батареи 1002-го сп и двух или трех разведчиков. Они ушли, а мы решили привести себя в порядок. Мне помогли снять яловые сапоги, и ноги, как квашня, с легким звуком «пух» стали толще, чем голенища. Один партизан надел мои сапоги, а я его, 45-го размера. Партизаны были покрепче нас, а мы все опухли и еле-еле двигались. Набрали с Каргиновым котелок черники, вскипятили — выхлебали. Вшей над костром попалили. Вернулась разведка и доложила, что передовую обнаружили и наметили, где ее переходить.
Утром решили подойти поближе, посмотреть, а ночью перейти линию фронта. Подходим, вся поляна усеяна трупами наших бойцов. Зрелище страшное. Наш старшина отряда (тот самый, что сбежал) подошел к трупу лейтенанта, на нем очень хорошая шинель. Берет шинель, мясо от костей отделяется, и на земле остается один скелет да кишащая масса червей… Старшина встряхнул эту шинель пару раз, скинул с себя лохмотья, бывшие когда-то курткой, и надел шинель. С другого командира снял сапоги — на земле осталась голая, белая кость. Черви кишели в сапоге, вытряхнул их, сорвал пучок травы и малость протер им внутри. Свой ошметок с ноги сбросил, накрутил тряпку на ногу вместо портянки и обулся в этот сапог. Также поступил и с другим сапогом. Встал и, как ни в чем не бывало, зашагал. Всякое нам приходилось видеть, но такое — впервые. И, знаете, даже нас, бывалых, покоробило. Документов у убитых не было.
Осторожно, уже в сумерках, подошли к передовой. Командир огляделся и смело пошел вперед. Вошли мы в окопы, в дзот — никого. Это была подготовленная вторая линия обороны немцев. Командир принял решение без предварительной разведки идти к первой линии и перейти ее. Вперед послал ведущего разведчика и меня. Ведущий разведчик — такая должность была у партизан — человек опытный, бывалый, многократно переходил передовые. Мы с ним идем впереди, а за нами, на расстоянии видимости — командир с отрядом. Неожиданно подошли к немецкой передовой. Странная местность — вырубленный лес, толстущие пни (пуля не пробьет), а кругом вода. Слева дзот и справа дзот, и висят резиновые сапоги вниз голенищами — сушатся. Между дзотами доски, по которым ночью немцы патрулируют. Ведущий разведчик мне говорит: «Надо сапоги забрать». Я ответил: «На кой они нужны, надо вперед идти». И в этот момент из дзота, в 30 м, вылез немец и увидел нас. Нам, обессиленным, гранату не добросить и на 15 м. Немец окликает: «Лео! Лео!»
