Никаких денег в Италию Джулио не отправлял. Финансы шли на войну, необходимые государственные расходы и, конечно, собственное обогащение. Старый Конде действительно поддерживал первого министра. А вот новый после своих блестящих военных успехов не проявлял к кардиналу того же уважения, как отец. Он возомнил себя великим (он на самом деле будет именоваться Великим Конде) и на этом основании хотел больше власти и почестей, чем реально имел. Принц Конде считал себя вправе жаловаться на первого министра и обвинял его в том, что через год после удачной осады Дюнкерка (1646) кардинал отправил его в Каталонию, не дав никакой передышки. Якобы с целью очернить его славу, Мазарини коварно втянул его в осаду Лериды, где заставил его лично и его армию нуждаться во всем необходимом. Кардинал обошел принца должностью генерал-адмирала, освободившейся в результате смерти павшего в бою герцога де Брезе.
Слава Конде в самом деле беспокоила Мазарини, но ссориться с ним в преддверии предстоящей битвы с парламентом он не хотел. Да и Анна Австрийская симпатизировала молодому принцу. Джулио подавал надежды честолюбцу, обещая ему жезл маршала Франции в случае удачного окончания кампании 1648 года. Пока же Конде был полностью поглощен войной с испанцами.
«Мир – наибольшее из благ. Война – худшее на свете зло», – писал известный французский философ того времени Блез Паскаль. Джулио Мазарини не сходил с финишной прямой Тридцатилетней войны. И поплатился за это. Он всегда исходил из того, что идет война и победа в ней зависит не в меньшей степени от финансовых усилий, чем от военных. Первый министр отстаивал полномочия интендантов, понимая, что только они могут обеспечить регулярное поступление налогов. Покровитель финансистов и соучастник их махинаций д'Эмери пользовался особой поддержкой Мазарини.
Парламент придерживался другой точки зрения. Его председатель Барийон уже в 1643 году намекал на то, что финансовое положение можно улучшить, заставив раскошелиться финансистов, по его мнению, незаконно наживших состояния. Барийон лишь немного забежал вперед… Вопрос о том, кто будет платить за войну, на протяжении 1640-х годов приобретал все большую остроту.
Конечно, Джулио мог бы наказать несколько особенно зарвавшихся финансистов, но понимал, что на место старого финансиста придет новый и будет грабить с еще большим рвением, чем прежний. Между тем многие старые финансисты были преданы кардиналу.
Традиционно соображения собственной безопасности вынуждали королевскую администрацию не обременять налогами население Парижа, соблюдать все свободы и привилегии столицы. Но летом 1644 года тяжелейший финансовый кризис вынудил генерального контролера финансов д'Эмери обложить налогом всех владельцев домов в пригородах Парижа. В парламент посыпались жалобы, на улицах стали собираться возмущенные толпы. И затея была оставлена.
В августе того же года д'Эмери предложил обложить налогом наиболее богатых и уважаемых горожан. Парламент дал санкцию лишь на обложение финансистов. В ответ денежные воротилы на аудиенции у королевы дали понять, что если правительство отступится от них, они остановят выплату ренты и прекратят финансовые операции. Одновременно было указано на то, чего так опасался Мазарини в своих инструкциях Бельевру: один из финансистов Ла Ральер призвал задуматься о примере Англии. Выступление было слишком дерзким – Анна Австрийская не на шутку разгневалась. Джулио был осторожен и пошел на попятную: закон пришлось утопить в юридической казуистике.
Зимой 1647/48 года в связи со значительным ухудшением военно-политической ситуации потребовалось вновь увеличить расходы на войну. Это происходило в обстановке, когда Парижский парламент и другие верховные суды блокировали финансовую политику правительства, а финансисты теряли доверие к казне и самому Мазарини: все неохотнее предоставляли займы, все выше поднимали ссудный процент. Многие толстосумы вложили свои капиталы в землю для приобретения статуса дворянина и боялись разориться. Даже преданный ранее кардиналу д'Эмери вызвал к себе недоверие первого министра, устроив без его ведома аудиенцию у королевы для государственных кредиторов.
Джулио по-настоящему испугался, но и сама Анна Австрийская испугалась раньше его. Им обоим предстояло перенести еще очень много трудностей. Последние же нарастали как снежный ком с каждым днем. Внутригосударственные конфликты приводили к усилению корпоративной солидарности магистратов Парижского парламента. Параллельно в Верховном совете, этом преданном короне органе, нарастали трения. Все искали выход из непрерывно усложнявшейся обстановки.
В конце 1647 года истек срок договора на аренду должностей магистратов суверенных судов Парижа, в том числе и парламента. Обычно чиновник, занимающий определенную должность, продолжал занимать ее и дальше, уплатив полетту – сбор, гарантировавший наследственность должностей. Этим воспользовались первый министр и сюринтендант финансов, чтобы сломить сопротивление парламента. Они решили отменить полетту и этим надавить на магистратов. Одновременно Мазарини посчитал необходимым провести королевское заседание и на нем утвердить шесть эдиктов об обеспечении поступления дополнительных средств в казну. Джулио предложил обложить налогом имущества отчужденного королевского домена, продавать новые должности в ведомстве канцлера, ввести повышенный тариф на ввоз продовольствия в Париж, пустить в продажу новые полицейские должности в провинции, создать двенадцать дополнительных должностей докладчиков Государственного совета.
Такова была монаршая воля. Формально магистраты не смели ей противиться. 15 января 1648 года состоялось королевское заседание по вопросам, поднятым первым министром, на котором была высказана резкая критика политики правительства. Присутствующие спорили очень долго, и десятилетний Людовик XIV, желая сходить в туалет, беспомощно ерзал на троне. В это время генеральный адвокат Омер Талон говорил королю: «Мы должны признаться Вашему Величеству, что одержанные в войне победы ничуть не уменьшают нищеты Ваших подданных, что имеются целые провинции, в которых людям нечего есть, кроме хлеба, овса и отрубей… Все провинции обеднели и истощились… ради того, чтобы Париж, а точнее, горстка избранных купалась в роскоши. Обложили налогами все, что можно себе представить. Сир, Вашим подданным остались только их души, но и души, если б они продавались, давно были бы уже пущены с молотка… Подобное деспотическое управление подошло бы варварам, тем народам, у которых и человеческого разве что лица, но только не Франции, которая всегда была самой цивилизованной страной в мире, а ее жители всегда считались свободными людьми». Эти слова, как стрелы, были пущены прямо в Мазарини.
Текст речи Талона стал широко известен, он предвосхитил появление впоследствии так называемых «мазаринад» – памфлетов и песенок, публиковавшихся в больших количествах против кардинала и его сторонников. Речь была издана большим тиражом и стала распространяться по всей Франции «с целью возмущения умов». Так с негодованием сообщил Талону Мазарини, специально вызывавший его по этому поводу.
После этого отношения между Верховным советом и Парижским парламентом, и так далеко не гладкие, стали стремительно ухудшаться. Чиновники осмелились нарушить установленный порядок и вновь стали рассматривать уже утвержденные во время королевского заседания эдикты.
