Мало кто знал и знает до сих пор, что уж в чем в чем, а в физическом и душевном здоровье Сталин действительно нуждался всю жизнь. И особенно в эти роковые для советских людей 30—50-е годы. Даже дочь, когда вспоминала об отце, пользовалась скорее сведениями, почерпнутыми из разговоров и слухов: «Здоровье отца было, в общем, очень крепким. В 73 года сильный склероз и повышенное кровяное давление вызвали удар, но сердце, легкие, печень были в отличном состоянии. Он говорил, что в молодости у него был туберкулез, плохое пищеварение, что он рано потерял зубы, часто болела рука, покалеченная в детстве. Но, в общем, он был здоров. Сибирские сухие морозы оказались нетрудными для южанина, и во второй половине жизни его здоровье только окрепло. Неврастеником его никак нельзя было назвать; скорее ему был свойственен сильный самоконтроль»
[150]. Почти все здесь не так, кроме замечаний о самоконтроле, туберкулезе и пищеварении.
* * *
Никто не обратил пока должного внимания на то, что «дело» Бухарина одновременно является первым делом «врачей-убийц» и вообще — «отравителей». С Бухариным судили трех виднейших медицинских светил того времени: Д.Д. Плетнева, Л.Г. Левина и И.Н. Казакова, как организаторов под прикрытием медицины покушений на Сталина, убийства А.М. Горького, его сына А. Пешкова, В.Р. Менжинского, В.В. Куйбышева и других. Самого близкого до определенного времени сталинского соратника-палача Г. Ягоду судили на процессе Н. Бухарина тоже как «отравителя». Это тем более примечательно, что Ягода по своей первоначальной профессии был фармацевтом. По специфически «врачебному» признаку 1938 год довольно тесно связан с 1953 годом. Какова причина, откуда у Сталина эта упорная, почти маниакальная тенденция втянуть в очередной кровавый круговорот репрессий именно людей врачебной профессии? Даже вполне очевидная еврейская «проблема» не все до конца объясняет. Для того чтобы иметь предлог ввергнуть одну из древнейших российских наций в пучину нового геноцида, можно было использовать почти любой отряд советской интеллигенции. Наконец, можно было обойтись вообще без всяких серьезных предлогов, как он это сделал по отношению к калмыкам, чеченцам, балкарцам и другим. Но почему именно врачи?
Известно, что Сталин большую часть своей «кремлевской» жизни боялся быть отравленным. Можно, конечно, все свалить на патологическую подозрительность «отца народов». Но у сталинских страхов были и вполне реальные причины. Массовые репрессии, особенно захватившие высшие эшелоны власти, должны же были привести хоть к какой-то попытке сопротивления. Сталин только по этой причине уж должен был быть всегда в нервном напряжении и настороже. В то же время он, без сомнения, сам был одним из инициаторов создания в недрах ОГПУ-НКВД специальной токсикологической лаборатории. Об истинной роли этой лаборатории в политической игре сталинской (и не только ее) эпохи не скоро станет все до конца известно. Но уже то, что о ней рассказал П. Судоплатов, один из руководителей НКВД-МГБ того времени, — вполне весомая причина для того, чтобы судить о том, что Сталин действительно возродил средневековую роль ядов и отрав в современной истории. Сотрудники этой лаборатории «привлекались для приведения в исполнение смертных приговоров и ликвидации неугодных лиц по прямому решению правительства в 1937–1947 годах и в 1950 году, используя для этого яды»
[151]. Так что политические убийства с помощью ядов у нас еще с тех пор стали обычным делом. Недаром Троцкий постоянно сравнивал Сталина с известнейшими в средневековой истории отравителями — Чезаре Борджиа и герцогом Сфорца. С древнейших времен известно, что профессиональные отравители больше всего боятся быть отравленными.
По свидетельству того же Троцкого, если в первые генсековские годы Сталину, как и всем членам правительства, приносили еду из столовой Совнаркома, то через несколько лет он из страха отравления стал требовать, чтобы готовили пищу дома
[152]. Тогда же он перестал покупать лекарства в кремлевской аптеке на свое имя
[153]. Скорее всего, эти требования совпали по времени с подозрительными затяжными расстройствами кишечника, которые его стали периодически мучить по крайней мере с 1926 года.
Сталин был очень эмоциональным и, видимо, нервным человеком, но прекрасно умеющим держать себя в руках. Эта бросающаяся всем в глаза и сознательно подчеркиваемая внешняя неторопливость и сдержанность создавали в глазах окружающих «впечатление о человеке какой-то удивительной стабильности и уверенной силы»
[154]. И это противоречие между нервным внутренним состоянием и подавляющей его волей било наотмашь по физическому и душевному здоровью вождя.
Еще в 1923 году он впервые пожаловался на то, что забывает имена, когда устает. В то же время бывают иногда головокружения
[155]. Раз Сталин счел нужным сообщить об этом врачам, значит, процесс зашел уже так далеко, что самостоятельно он уже не мог с ним справиться. Отметим, что это происходит в самом начале еще почти тайной борьбы с так называемой троцкистской оппозицией. Позже врачи подтвердили, что это была «неврастения»
[156]. Неврастения — заболевание, входящее в группу болезней, объединенных общим названием — неврозы
[157]. «Неврастения проявляется повышенной раздражительностью, возбудимостью и утратой самообладания в сочетании с утомляемостью, слезливостью, чувством бессилия. В начале болезни возникают жалобы на трудность или невозможность продолжительной умственной работы в связи с рассеянностью, забывчивостью и отвлекаемостью. Для этого периода характерна нетерпеливость, неусидчивость, а также связанная с ними невозможность заниматься каким-нибудь одним делом. На этом фоне легко возникает подавленное настроение. При неврастении отмечаются вегетативные и соматические нарушения (см. Астенический синдром), принимаемые больными за симптомы соматической болезни. Как и при астеническом синдроме, при неврастении расстройство выражено слабее в утренние часы, то есть после отдыха, и значительно усиливается к вечеру, а также после физических и психических нагрузок»
[158]. Практически все те признаки, которые зафиксировали врачи у Сталина, классически соответствуют клинической картине. Здесь и переутомление, и калейдоскопическое переключение с одного мероприятия на другое, и в то же время — подавленное состояние в конце рабочего дня. Для Сталина это вторая половина ночи, когда он с соратниками, а фактически — единолично принимал важнейшие государственные решения.
