На первых порах, то есть в XIX веке, лингвистика использовала библейскую терминологию и очень скоро обнаружила, что некоторые языки, даже очень древние и мертвые или географически отдаленные, на самом деле близки друг к другу по грамматическому строю, по словарному составу, по корням слов или по созвучию (фонетике) и т. д. Так появилось представление о языковых семьях, то есть о языках, происшедших от одного корня, одного давнего предка, от праязыка. Довольно быстро определили семитическую семью языков, получившую название от праотца Сима, а по имени Хама пытались обосновать хамитскую группу языков, близкую к семитической. Но до языковой семьи, образованной от имени Яфета, дело толком не дошло, так как основное внимание европейские ученые сначала уделяли изучению западноевропейских языков. Выяснилось, что многие европейские языки очень близки к древнегреческому и латинскому языкам, а все они имеют общие черты с некоторыми языками Индии, Ирана и древнего скифского ареала. Так возникло представление об индогерманской семье языков, которую некоторые исследователи стали расширять до индоевропейской языковой семьи, имея в виду не только германские, романские, но и славянские и некоторые другие наречия. Но в целом Россия, как европейская, так и азиатская, включая Кавказ, была для лингвистов XIX века почти терра инкогнита. В конце XIX – начале XX века сложились российская филологическая и лингвистическая школы, в которых самые почетные места занимали А. А. Потебня, Ф. Ф. Фортунатов, А. Н. Веселовский, И. А. Бодуэн де Куртенэ, В. Р. Розен и др. Последний был одним из учителей Марра, а Бодуэн де Куртенэ оказал на него сильнейшее влияние. В 1901 году Бодуэн опубликовал очень близкую ему по духу работу «О смешанном характере всех языков», укрепив Марра в одном из самых важных лингвистических тезисов
[661]. В архиве Марра сохранилась переписка с выдающимся российским языковедом, которую они вели вплоть до того времени, пока последний не уехал в эмиграцию. Бодуэн с большим сочувствием относился к марровским поискам новых идей
[662].
В научной лингвистике XIX века сразу же проявились и другие тенденции. Настойчиво велись исследования по определению основных параметров праязыка индоевропейской языковой семьи. Но поскольку со временем выяснилось, что все такие поиски гипотетически когда-то существовавшего общего языка-предка приводят к недоказуемым объективными методами результатам, то к началу XX века большая часть известных исследователей отказалась от прямых попыток обнаружить твердые и проверяемые доказательства реального строя индоевропейского праязыка. Считалось, и многие исследователи убеждены в этом до сих пор, что серьезные разговоры о праязыках будут возможны лишь в очень отдаленном будущем, когда накопится необходимый эмпирический материал
[663]. Еще более сложным было отношение к гипотетическому праязыку всего человечества.
XIX век – время особо агрессивного европейского национализма и не менее агрессивного, опять-таки специфически европейского, космополитизма. Князь Николай Сергеевич Трубецкой (1890–1938, сын С. Н. Трубецкого), крупнейший лингвист и философ XX века, вынужденный после революции эмигрировать на Запад, обратил внимание на идейную близость крайнего национализма и космополитизма. Он утверждал, что западные, романо-германские деятели повинны как в расцвете шовинизма, так и в том, что Трубецкой справедливо называл европоцентризмом, то есть в попытке нивелирования самобытных культур различных народов на европейский лад, а главное, в желании оценивать степень их развития по меркам западноевропейской цивилизации. Последняя объявлялась образцом и высшим проявлением общемировой культуры, образчиком к которому должны стремиться все народы. Трубецкой со страстью писал о равноправии и равноценности всех самобытных культур, но все общечеловеческое низводил до уровня животного и первично-детского, то есть до примитивных, начальных этапов становления человечества и человека. Национальное же для него, как и для многочисленных националистов разных оттенков, стало равно личностному. «Если только рассматривать народ как психологическое целое, – писал он, – как известную психологическую личность, надо признать для него возможной и обязательной некоторую форму самопознания»
[664]. Рассматривать народ как своеобразную коллективную личность, как персону стало в Европе модным лишь с конца XVIII – начала XIX века. Постепенно и в России, начиная с работ Н. Я. Данилевского, разнообразным этническим группам (славянам, романо-германцам, семитам и др.) стали приписываться качественные свойства личности, включая особую национальную душевность и духовность. Больше того, в умах некоторых мыслителей и особенно агрессивных политиков XX века, национальное стало приобретать гипертрофированное и самодовлеющее значение по сравнению с общечеловеческим, да и просто – человеческим
[665]. В XX–XXI веках идол национализма вырос до размеров вселенского Молоха, пожравшего миллионы жизней в мировых и локальных войнах, в погромах и этнических зачистках.
Казалось бы, как иначе можно трактовать известную библейскую притчу о строительстве Вавилонской башни, кроме как форму назидательного урока всему человечеству, как наказание его многоязычием и национальной рознью за завистливую ревность к всемогуществу Создателя? Но вот как перетолковал достаточно прозрачный смысл библейской притчи Николай Трубецкой:
«Совершенно отвлекаясь от вопроса об исторической подкладке библейского повествования о вавилонском столпотворении, следует признать за этим повествованием глубокий внутренний смысл. В этом повествовании Священное Писание рисует нам человечество, говорящее на одном языке, то есть лингвистически и культурно вполне однородное. И оказывается, что эта единая, общечеловеческая, лишенная всякого индивидуального, национального признака культура, чрезвычайно односторонняя при громадном развитии науки и техники (на что указывает самая возможность замысла стройки!), полная духовная бессодержательность и нравственное одичание. А вследствие этих свойств культуры – непомерное развитие самодовольства и гордыни, воплощением чего является безбожный и в то же время бессмысленный замысел постройки Вавилонской башни. Вавилонская башня – чудо техники, но не только без религиозного содержания, а с прямым антирелигиозным, кощунственным назначением. И Бог, желая воспрепятствовать осуществлению этого замысла и положить конец кощунственному самопревознесению человечества, смешивает языки, то есть устанавливает на вечные времена закон национального дробления и множественности национальных языков и культур. В этом акте божественного промысла заключается, с одной стороны, признание того, что безбожная самопревозносящаяся техника, ярко выразившаяся в замысле постройки Вавилонской башни, есть не случайное, а неизбежное и естественное следствие самого факта единообразной, национально не дифференцированной общечеловеческой культуры. С другой стороны – указание на то, что только национально ограниченные культуры могут быть свободными от духа пустой человеческой гордыни и вести человечество по путям, угодным Богу»
[666].
