Зрелая душа человека – это сложная мифологема или симбиоз мифологем. Она творит, и в ней развиваются те духовные существа (гештальты), те душу формирующие образы, вне которых человеческая психика не может полноценно существовать. Чаще всего образы зарождаются как бы случайно и спонтанно через воспитание, образование и самообразование. Они всегда внедряются извне, со стороны общества, и почти всегда находят путь в еще незамутненную и непорочную душу. Те из них, которым удается душу «прельстить», сливаются с ней, как сперматозоид с яйцеклеткой, порождая новое духовно-полноценное существо. Некоторые из нас очень любвеобильны, и поэтому ходят с вечно «беременной» душой. По-настоящему же цельных натур, раз и навсегда верных избранному душевному образу, крайне мало, точно так же, как и в жизни внешней маловато людей-однолюбов. В то же время душа-одиночка, совсем не оплодотворяемая со стороны сильными образами, скудна и первобытна, как юродивая бобылиха, живущая на выселках. Только зрелая душа способна достаточно успешно пройти сложные этапы социализации личности.
Приглянувшийся чужой образ, раз укоренившись в душе, сливается с ней, постепенно развиваясь в базовый элемент личностной психики, и, никогда больше в ней не умирая, погружается в подсознание. Очень часто один образ живет рядом с другими образами – так же глубоко укоренившимися. Но рядом с подлинными, органичными могут процветать фальшивые личины и лики. Человек неискренний и лицемерный ими буквально нашпигован, и для того, чтобы его распознать (не обмануться!), не требуется много времени. Лицемер, как и плохой актер, не органичен, он не живет в образе, а управляет им со стороны с помощью расчетливого интеллекта. Поэтому люди умные лицемерят и играют не свои роли более убедительно, чем глупцы. Впрочем, каждый человек в определенных жизненных ситуациях хоть в чем-то, но лицемерит.
Иногда укоренившиеся образы переплетаются друг с другом; бывает и такое – безуспешно соперничают («сложная натура»). Поэтому в нужную минуту так легко каждый из нас интуитивно воспроизводит отдельные душевные черты своего идеализированного отца или обремененной житейскими заботами матери, поскольку получает их как дар по наследству. Или в результате сложной душевной работы усваивает отдельные черты любимого с юности литературного героя – «Овода», а может быть, холодноватых – Печорина, Андрея Болконского или иного героя «нашего» и не нашего времени. Для кого-то это может быть народный мститель дворянин Дубровский или абрек Коба, авантюрист Великий Моурави, а если представится случай – беспощадный Тамерлан или юродствовавший во власти Иван Грозный и даже пророк. Может быть, в определенные минуты кому-то были ближе элементы душевной оболочки дворового товарища или школьной подруги. Или же – невыразительно мычащего бескорыстно доброго дяди Вани – соседа по лестничной площадке или одноименного чеховского героя. У каждого душа – это свой, исключительно неповторимый сплав наследуемых и приобретенных образов, у каждого своя неповторимая психогалерея.
Как в тысячах зеркал, мы отражаемся во внутреннем взоре окружающих, которые интуитивно «считывают» часть нашей сущности, но и мы, в свою очередь, интегрируем в себя массу реальных, исторических и вымышленных образов. Чаще – непроизвольно, на уровне глубокого подсознания. Только в детском и юношеском возрасте мы подражаем или копируем кого-то более откровенно и сознательно. Мы ведь еще только учимся Быть. Душа (психика), даже в значительно большей степени, чем тело и интеллект, научаема и воспитуема через синтез образов. Такой синтез возможен, только если он протекает в поле сильнейших эмоций и переживаний. Период этот обычно связан с полосой влюбленностей, особенно сильных душевных переживаний и поисков, романтических срывов, непредсказуемых «безумных» поступков. Но именно так человек становится «душевным», а в особых случаях и – «духовным» в широком, а не конфессиональном смысле этого слова. И так же как интеллект, душа может обладать выдающимися или недостаточными для подобного синтеза врожденными способностями, но все ее способности могут быть направлены как во благо, так и во зло. Принцип свободы воли распространяется не только на физический и интеллектуальный миры, но и на духовный мир человека.
* * *
У молодого Сталина была эмоционально богатая, хотя, возможно, и не очень сложная душевная жизнь. Но по мере восхождения на пик единоличный власти, у него все меньше и меньше оставалось пространства для естественной душевной жизни, все чаще он прибегал к лицемерию, то есть к бездушной, хотя, может быть, и яркой игре в том или ином обличье.
Есть категория людей, для которых упрощенная, юношеская, романтическая форма переноса на себя части чужой сущности остается и в зрелые годы важнейшим элементом повседневной жизни. У них отсутствует совсем или недоразвит личностный душевный «тигель», в котором все приходящие извне образы рано или поздно переплавляются без заметного остатка в собственную индивидуальность, в самость, в гештальт. Поселившиеся в их душах образы, личины, маски продолжают жить самостоятельной жизнью, попеременно вызываемые на подиум сознания внешними причинами и мотивами. И на тот момент, пока эта внешняя причина сохраняется, сущность литературного «Кобы» или исторического «Ленина», или «Троцкого», или нафантазированного деда «Ивановича» будет сущностью Сталина. Они будут развиваться в нем, не сливаемые с ним воедино.
Вначале был мягкий, женственный и капризный шалун, «маменькин сынок» Сосело (Осечка). Затем в Горийском духовном училище объявился будущий «добрый Пастырь». Сам еще подросток Сосо (Ося), обретший нового Отца, сын Христов, но уже в силу грядущего духовного сана – потенциальный отец сирых и обиженных. А юный «Коба» возник на протесте и на самоутверждении. На протесте против империи, несущей Грузии зло, на протесте против собственной судьбы, предрекавшей скромную карьеру сельского священника или учителя, и на самоутверждении Иосифа в качестве борца с национальным и социальным неравенством как вселенским злом. Меняются обстоятельства, и тогда на сцену выходит иной персонаж, чтобы прожить свой срок. Он отодвигает на время все другие образы с тем, чтобы со временем самому уйти за кулису души, уступив место старым знакомым или новой душевной привязанности. На протяжении жизни Сталина Коба, как и другие персонажи, будет самовоскрешаться вновь и вновь, когда обстоятельства потребуют возврата к истокам революционной судьбы, к кавказским друзьям и врагам, к народам юга и юго-востока империи. Когда анархиствующая кавказская импульсивность, прихотливая игра настроений и личностных оценок потребуют хотя бы временного выхода из стального волевого зажима вождя. В такие периоды ностальгии по себе наиболее подлинному он иногда будет воскресать за хлебосольным сталинским столом в образе задушевного грузина Кобы, или на экране кинотеатра в образе яростно влюбленного горца-пастуха в фильме «Свинарка и пастух» (артист Зельдин), или в образе реального сержанта-грузина Кантарии, водрузившего флаг в Берлине над Рейхстагом. Он может воскреснуть в образе исторического Георгия Саакадзе или – верховного цензора, редактирующего древнейшую историю Грузии и Армении. И каждый раз это будут всего лишь различные эманации все того же романтика «Кобы». Но назавтра, или через годы, или даже через миг – в зависимости от жизненного сценария или в соответствии с заранее продуманной им же сценой – он уже сфокусирован в совершенно другом образе.
