* * *
Сталин попытался материализовать любимого исторического героя своей юности и поэтому решил поведать о нем и его деяниях всему СССР. После выхода второй части романа, видимо, был объявлен конкурс на лучший сценарий для фильма. Коба выступил в качестве верховного арбитра. В архиве Сталина сохранились два литературных сценария и его записка о них
[329]. Один сценарий написан в соавторстве Анной Антоновской и Борисом Черным, по мотивам уже опубликованного романа, а другой – грузинским писателем-«орденоносцем» Георгием Леонидзе. Сталин внимательно прочитал оба сценария. Произведение Леонидзе ему явно не понравилось. И действительно, герои будущего фильма чересчур напыщенны, в сценарии нет кинематографической динамики. Текст раздражал Сталина неточностью исторических и бытовых деталей, нечеткими диалогами, неясно выраженными авторскими мыслями. Как человек, с детства восхищавшийся профессиональными кулачными бойцами, он сразу же подметил неточность в такой сцене: «Гиви схватил турка одной рукой за руку, и глаза его на мгновение встретились с глазами противника. Он ловко нанес ему удар под локоть. Турок выпустил из руки кисть Гиви и упал. Дочь Гуриели с восторгом следит за борьбой из окна». Сталин, отметив эту неточность в тексте, сбоку приписал: «В борьбе нельзя бить»
[330]. Проявил он осведомленность и в истории оружия. Автор написал: «Османы подбираются к Горийской крепости подкопом, закладывают мины и взрывают». Сталин комментирует: «Мин не было тогда». И хотя Сталин действительно изучал литературу по истории войн и оружия, ошибается здесь Верховный Главнокомандующий СССР. Минами тогда называли любой заряд пороха, заложенный в подкоп, под укрепление. За несколько десятилетий до описываемых событий стена Казанского кремля была взорвана такой миной по приказу Ивана Грозного. Леонидзе вообще не повезло с Горийской крепостью. Явно желая угодить вождю, он заставляет своего героя совершить стремительный бросок на ее защиту. Но поздно, перед ним возникает «Горийская крепость, полуразрушенная, наполовину выгоревшая». Сталин рассмеялся: «Ха-ха-ха…»
[331] Ему ли было не знать, все детство лазавшему по ее развалинам, что во времена шаха Аббаса она стояла нерушимо. Впрочем, достоверных сведений на сей счет нет.
В нескольких местах на полях сценария Сталин написал: «Глупо!», «Глупая сцена». Вот одна из сцен, не понравившихся Кобе:
«Саакадзе:
– Что ты будешь делать, если меня убьют?
– Этого не будет!
Саакадзе:
– А если случится?
– Я убью того, кто убьет тебя!
Саакадзе улыбнулся»
[332].
Если учесть, что Великий Моурави ведет диалог с собственной женой, то в подобных случаях горская романтическая душа ждет от нее, по крайней мере, жертвы собственной жизнью, а не ответной кровной мести, что более подобает родственнику-мужчине. В общем, этот сценарий Сталину не понравился.
Сценарий Антоновской и Черного действительно много лучше, авторы хорошо знакомы со спецификой кинематографического построения образов, да и русским языком они владеют профессиональнее. Главное же, они уловили потребность вождя в романтическом восприятии истории родины и ее былинных героев. Это становится очевидным буквально с первого кадра и с первых титров:
«Из затемнения. Надпись: “1609”.
Цифры заполняют экран. За ними фоном видны повисшие над пропастью замки. Клубятся облака. Над замками парит одинокий орел. Быстрый наплыв.
Надпись:
Князья все больше раздробляли Грузию на отдельные княжества. Их беспрерывные междоусобные войны расшатывали устои царства. От произвола князей страдали крепостные крестьяне, ремесленный люд, азнауры-дворяне. Турция и Иран, пользуясь внутренним положением Грузии, стремились окончательно поработить страну. В эту эпоху бурь и потрясений на борьбу с князьями и внешними поработителями за объединение Грузии в единое государство обнажил свой меч Георгий Саакадзе»
[333].
Здесь изложена обычная для периода расцвета историософии сталинизма концепция раздробленного распрями государства, которое ценой титанических кровавых действий некоего вождя объединяется им на погибель внутренним и внешним врагам. Ни для кого не было секретом то, что эта концепция служила средством для проведения аналогий с историей сталинской России периода борьбы с оппозициями. Фильм о Саакадзе, который вышел на экраны в те же послевоенные годы, когда появилась первая серия «Ивана Грозного», должен был доказать, что не только в России, но и в Грузии был исторический прототип «Великого Сталина». Однако литературный сценарий действительно написан хорошо, лучше даже, чем роман. Он создает атмосферу мрачноватой рыцарской романтики, переливается блеском драгоценных камней и металлов, удивляет хитроумием подземных ходов и интриг, освещен всполохами сабельных сеч. Кстати, Коба, конечно, не мог пропустить неточность – в сценарии говорится, что грузины рубились «шашками», то есть было использовано русское слово тюркского происхождения. Сталин везде исправил «шашки» на «сабли»
[334]. Вообще, вопреки обычаю, замечаний по тексту мало, и это несмотря на то, что читал он сценарий чрезвычайно внимательно. Как это нередко бывает, авторы по ходу изложения в одном месте сами запутались в том, о ком у них идет речь: о турецком или о персидском посольстве? Безошибочный глаз профессионального редактора тут же заметил сбой, а рука Сталина внесла нужные исправления
[335].
Мне особенно понравилась заключительная сцена, отсылающая эмоциональную память и воображение зрителя к первым кадрам фильма:
«Стремительно закружился двухэтажный хоровод. Гремит лекури, и барабанный ритм пляски переходит в ритм конского бега.
И уже все дружинники и ополченцы с копьями наперевес устремляются вдаль.
Впереди мчится Саакадзе с обнаженным мечом. Его взор устремлен на вершины, где, сливаясь с облаками, повисли над бездной многобашенные княжеские замки.
Заполняя весь экран, клубятся облака над замками; над ними парит одинокий орел»
[336]. Сцена, достойная аналогии с «Песней о Нибелунгах».
Прочитав сценарии, Сталин написал краткий отзыв:
«Т-щу Большакову,
копии Леонидзе, копии Антоновской и Черному.
Я получил на днях два сценария на тему «Георгий Саакадзе». Один – Антоновской и Черного, другой – Леонидзе.
