— И уж так я тебя, Заморская Царевна, повидать хотела… Стоишь ты, словно живая с глазами твоими факелами в колдовском сером платье…
И Настя буквально начала вновь меня тискать и жать, и, одним словом, утащила она меня к себе и двое суток таскала по Москве, где я еще не была, и тешили меня всем, чем могли, и не выпускали. В первый же вечер я ее спросила, как к ней, к цыганке, отнеслась и относится свекровь-купчиха, которая занимала весь низ их большого особняка на Маросейке. Молодые занимали верх.
— А вот завтра к двенадцатому самовару пойдем, так сама увидишь, — и при этом уж очень хитро улыбнулась и даже подмигнула.
Когда Вас в Москве приглашают, скажем, к двенадцатому самовару, то, по этикету, нужно спросить, когда встает сам «глава». И ежели он встает в шесть утра, то в полседьмого на столе горячий самовар для него. В семь часов для «самой», в данном случае для свекрови, в половине восьмого для странного народа (странники, богомолки), затем для молодой хозяйки, для детей, для монашек или монахов и так далее. Самовар имеет свое назначение и название каждые полчаса, и двенадцатый самовар в этом доме был семейный, и Василий Васильевич, почитая мать, всегда к нему приезжал. Это, собственно, даже и не самовар, а обильный завтрак, кроме чая есть и кофе, и шоколад, все, что хотите. К этому самовару приезжают родные или избранные закадычные друзья. Таков был закон этого дома, в других купеческих домах не могу сказать, был ли там такой же уклад жизни, мне не пришлось там бывать.
— Ну что, поняла? — спросила меня Настя, когда в столовую на следующий день к двенадцатому самовару вошла высокая, в меру полная, седая, с живыми, искристыми цыганскими черными глазами и со следами былой красоты мать Василия Васильевина. На ней было черное шелковое платье, отделанное брюссельскими кружевами. Она была важна, спокойна, медлительна в движениях. Поразил меня этикет в этом полуцыганском, полукупеческом доме, все мы, собравшиеся, ожидали ее прихода стоя. Мужчины подходили к ручке, нас, женщин, она целовала, после этого она села в особое кресло и пригласила всех завтракать. Итак, обе цыганки, и свекровь и невестка, сделались настоящими московскими купчихами, гостеприимными, приветливыми, богомольными, и поддерживали и исполняли все лепости и нелепости, от бабки и прабабки заведенные. Свекровь Насти также была увезена из табора покойным отцом Василия Васильевича, но тут была большая драма, и если Вам будет интересно, о ней когда-нибудь потом. Вот и все о Насте.
Побродила я с Вами по Москве, и Вас с собой увлекла, утомила и еще бы много вспомнила, рассказала, да впереди длинная исповедь о себе, о Диме, о Борисе, а пока отдохнем.
Письмо двенадцатое
«Прекрасная гостья — любовь»
Господи, пути Твои неисповедимы! И сейчас, на закате жизни своей, я вновь перелистываю прошлое, много лет тому назад происшедшее. Коснусь умолкнувшего. Притронусь к уснувшему. Воскрешу умершее.
Так же, как переезд на Урал начался с пустяка, или, вернее, из ряда пустяков, которые Вы знаете, как закончились, так и во второй раз в моей жизни слова «случайно» и «неожиданно» прошли яркой нитью через небольшой томик, в несколько десятков страниц, которые изменили и перевернули и жизнь, и все мое мировоззрение. Только больше думается, что все совершается по законам, не нами написанным, не нами установленным. Мы похожи на учеников, а жизнь ставит нас все в новые и новые обстоятельства и без конца задает уроки-задачи. Вот тут-то и требуется от нас весь наш багаж, то есть качества нашей интуиции, запасы духовных сил, разумно-мудрое применение нашей человеческой свободной воли. Как разноречивы суждения и понятия о ней. Она дана нам как дар, человеку предоставляется совершенно свободный выбор: идти по пути добра, или зла. Выбор добра — путь к свету, глубинная (внутренний скрытый центр, сердце) теплота, радость, победа над искушениями, приближение к Господу. Выбор зла — отпадение от Господа, мрак души. В обоих случаях человек пользуется свободной волей без ограничений.
Таким образом, человек выявляется, вернее, самоопределяется и своим поведением отражает свою сущность. Так я поняла и приняла, но каждый человек имеет свои понятия, принятия, уклоны и взлеты. Так вот, события идут, идут, развертываются. Живет себе человечек тихой, спокойной жизнью, ничем не замечательной, день на день похожей, и вдруг вклинивается такое, чему Вы сперва и названия не дадите, да и не успеете. Вас уже подхватило, понесло, что ветром в бурелом, что бревнышко в половодье.
Обыкновенно с такой помпой появляется прекрасная гостья — Любовь.
* * *
Совсем выпало из памяти название вновь открытого кафе у Страстного бульвара, которое славилось необыкновенно вкусным кофе и слоеными пирожками. Было оно фешенебельное, дорогое, и потому ли или по какой-либо другой причине, но публика была здесь не та, что в кафе Филиппова на Тверской, не пестрая, не разношерстная, а весьма томная.
Очутившись в это утро, хорошо помню, около одиннадцати утра у Страстного бульвара, я почувствовала, что очень голодна, и хорошо было бы пойти позавтракать в хваленое кафе.
Народу было полно. Свободного столика не оказалось. Пахло душистым кофе и еще чем-то вкусным. Жаль… Я повернулась к выходу.
— Если желаете, есть одно место за занятым столиком, — сказала удивительно приветливая и милая девушка в белом переднике.
Она провела меня через весь зал. У окна в углу, за маленьким столиком, только для двоих, сидел гусар. Я заняла место против него. Заказывая кофе и пирожки, невольно скользила взглядом по противоположной стене, окну и гусару. Он был углублен в чтение письма большого казенного формата. Кофе его остыл. На краю стола на газете лежала гусарская фуражка. Ни я, ни все окружающее в данную минуту для него как бы не существовали.
Удивительный дар — наша мысль, скажем, например, она остановилась на известной нам книге, мы мгновенно ясно фотографируем цвет, объем, толщину переплета или бумажной обложки, и в то же мгновение переживаем впечатления: содержание, приятность или раздражение.
«Гусар», — подумала я. Тотчас последовало: форма, звон шпор, волочащаяся сабля, молодцевато надетая фуражка, военная выправка. И одновременно «прожигание жизни», кутежи, карты, женщины, смелость, отвага. Затем песенка, гулявшая по Москве «Всех купчих бросает в жар голубой сумской гусар». Его соседство не особенно мне нравилось, еще привяжется.
Мне принесли кофе и пирожки. Гусар все еще читал. И странная вещь, чем я чаще на него поглядывала, тем все более и более чувствовала, что этот гусар не по-гусарски весел, не забияка, и море ему не по колено. Что было в нем замечательно при тщательном осмотре, это его ресницы, как густая зубная щеточка, от них даже легкая тень падала. «Воображаю, какие должны быть красивые глаза в такой оправе», — подумала я. Построение головы, шеи, красивые волнистые, почти черные волосы, овал лица, черты лица привлекали.
Гусар кончил читать, неожиданно откинулся на стул, и наши глаза встретились. Я забыла, что пирожок был совсем близко от моего открытого рта, готового проглотить его. И больше, чем требовало приличие, мы смотрели друг на друга.
