— Скажите, Вы не очень испугались, когда я сорвался с горы? К сожалению, потерянных вещей я так и не нашел, — сокрушенно добавил он.
— А Вы еще и сочинительством занимаетесь? Ловко, ловко, ловко.
— В таком случае, очень Вам благодарен, значит, мы квиты, — и он весело рассмеялся.
Возвращаясь домой, нашли Олюшу совсем запурхавшуюся в снегу. Взяв ее на буксир, мы вовремя прибыли к завтраку. Елизавета Николаевна страсть не любила, когда запаздывали.
Письмо двадцать первое
Рождественская ночь
До Рождества оставалось пять дней, а мы затеяли грандиозные работы. Расчистить пруд для катания на коньках, снег возили на розвальнях и сооружали высоченную снеговую гору, чтобы с нее на санках, или на специально замороженной рогожке кататься. Степан все время подвозил воду в бочке, чтобы водой скрепить снег горы. Вставали, как только светало, а носами клевали, глаза слипались, чуть ли не сейчас же после обеда. Дима еще играл немного, а мы с Олюшкой уже в восемь часов засыпали как мертвые, но зато пруд был расчищен, а гора была грандиозна. Накануне Сочельника со Степаном на розвальнях отправились в лес за елкой и с большим трудом ее в зал втащили. Не только Степан с Марией и мы трое, но и Елизавета Николаевна помогала. Не так тяжела, как пушиста красавица была. Дима с Олей, как малые ребята, принялись украшать ее, навешивая все, что мама прислала, а я пересматривала новые ноты. Рождественская елка — такой чудесный обычай! Это не только детский праздник, о нет, он живет в сердцах отцов и матерей, дедушек и бабушек. Они говорят, что делают это для своих малышей, нет, нет, они переживают свое детство, юность вспоминают, а малышам заповедуют традиции передачи очарования Сочельника. Они, в свою очередь, повзрослев, проделывают то же самое.
— Ах, какая красавица, какая красавица! — воскликнула в восторге Оля. — Дмитрий Дмитриевич, Вы только посмотрите, с самой верхушки до самого низа никакого изъяна.
«Да, — подумала я, — за красоту срубили, а с изъяном в лесу осталась». С этого и началось, потекли мысли, набежали тучки косматые, серые, нерадостные. Вихрем пронеслись елки с няней Карповной, а вот и отец, и Николай Николаевич… Молниеносный их уход… Астры опять зловеще кивали головками в кабинете Николая Николаевича и у Пелагеи Ивановны в саду. Тоска — недуг мой, охватил, облепил, вот-вот задавит. Близко, плотно поселилась эта самая тоска с радостью, все чудится, что сторожит меня горе тяжкое, за радость расплаты потребует… Боже мой, только бы ни Дима, ни Оля не видели, не заметили. Не хочу омрачить милое, радостно личико Олюши, ведь это ее первое пышное, богатое Рождество, с подарками, а что дальше ждет ее — неизвестно! Хотелось дать ей еще и еще больше, больше радости… А Дима, когда провожал меня в последний мой отъезд из Москвы, сказал:
— Никого у меня нет, ни братишки, ни сестреночки, один я, один.
А в тоне его голоса были не то грусть, не то тоска, не то жалоба. Так мне запали эти слова тогда, но приласкать не посмела, приехать в домик в лесу не пригласила. Но он догадался, сам приехал, и вот за девять дней, что прожил у меня в лесу, не только не скучает по столице, а как будто ее и не существует, а все, что нашел здесь, было то, что хотел, искал и лучшего не желал. Так чувствовалось, по крайней мере. Вышла я из зала незамеченной, выбежала во двор, по дороге чей-то платок накинула.
— Ты куда? — крикнула мне вслед Елизавета Николаевна.
— Сейчас вернусь, — а сама думала, хоть минутку совсем, совсем одной побыть.
Мороз охватил… Куда? Не к Маше же… В оранжерею — там тепло.
Хочу знать, как Дима в Бога верит, почему верит, и как это у него началось? Почему всегда ровно, шутливо настроен, всегда радостен, спокоен, и даже когда задумывается ни грусти, ни тоски на лице нет. Что-то есть в его глазах доброе и вместе с тем покоряющее, притягивающее, да не только в глазах, и в голосе, и в манере говорить, и столько такта, умения подойти к каждому, а все же я его еще не знаю, или понять не могу.
«Господи, в доме радость, счастье, а я…» И непроизвольно неожиданно вырвалось, как молитва, как вопль: «Господи, да будет воля Твоя». И, как тогда, у постели умирающей Олиной матери, чувство абсолютного принятия и подчинения этой воле, что бы ни случилось, наполнило меня. Теплота, ни с чем несравнимая, разлились, согрела душу мою. И так же, как тогда, я почувствовала, что я не одна, и что есть Господь — моя защита, и никто и ничто не отнимет у меня этого внутренне принятого, непостижимого чувства, коснувшегося души и сердца моего.
Когда я входила обратно в дом, то столкнулась с Димой.
— А я пошел Вас искать, мы все кончили, не забудьте записать, свечей надо купить побольше, будем зажигать елку каждый вечер, не правда ли?
— Ну конечно, мы завтра едем в город и будем в церкви, не правда ли? — ответила я его тоном. — А сейчас, пожалуйста, сыграйте мне мое самое любимое, — попросила я Диму.
Самое любимое для меня был «Подснежник» Чайковского, оп. 37. Этот наивный, прелестный мотив я не любила слушать когда и где попало, а только тогда, когда душа просит. Тот, кто страстно любит музыку и подвержен власти звуков, я почти уверена, имеет также свой «Подснежник», который приоткрывает ему красоты нездешнего мира. Трудно сказать, почему именно этот мотив, а не какой-либо другой, имеет какие-то родственные моей душе ткани звуков, если можно так выразиться, и владеет и по сию пору мною. Быть может, в минуты творческого экстаза, когда Чайковский создавал «Подснежник», его мысли и чувства, как заговор, как колдовство были вложены в звуки. Для меня они так властны, так призывны, я тотчас откликаюсь. Кто и что может мне ответить, почему так? Только каждый раз словами моей милой няни Карповны я повторяю: «Мир тебе, Петр Ильич, спасибо за красоту звуков моей Родины, кланяюсь тебе земно от бела лица до сырой земли».
В Сочельник, в девять часов утра, мы с Димой, вдвоем на маленьких саночках, но все же с отгибами, чтобы на раскатах не перевернуться, на Гнедке без Пристяжки выехали в город. Елизавета Николаевна и Оля остались, чтобы все приготовить к встрече праздника, и стол накрыть к нашему приезду, и дом украсить цветами из оранжереи. Елизавета Николаевна еще со вчерашнего дня хлопотала. Маша-скотница, горничная и Оля были мобилизованы. Я бы тоже с удовольствием осталась, не поехала бы, но это значило обидеть мать, да и Диме перед таким большим праздником в церковь попасть тоже хотелось, хотя он ничего не говорил.
— А почему мы едем так рано, ведь не так много дел и покупок? — спросил Дима.
Я объяснила, что мне хочется найти девушку, соученицу Оли по курсам, и привезти ее неожиданно к нам на праздники, как сюрприз для Оли. По странной случайности ее тоже зовут Олей, и она такая же круглая сирота и живет у своей тетки, которая, я надеюсь, отпустит ее к нам. Вчера вечером Оля рассказала мне о ней. Насколько возможно, я выпытала у нее, как ее подругу найти.
