Письмо Димы я все еще не прочитала. Дорогой и после я часто-часто открывала сумочку и гладила его, не вынимая, доводив себя до состояния столь знакомого. Ощущала любимые руки, чувствовала его присутствие, он был со мною. Письмо являлось для меня живым существом, и чтение его я все откладывала. Мне казалось, как будто я еще владела живой, осязаемой частью его существа, что он еще будет говорить со мной, и это будет реально. От одной подобной мысли я так волновалась, мне хотелось продлить эту кажущуюся мне возможность. Во всяком случае, я решила читать письмо там, в лесу, в его ком нате, и быть совсем одной. Быть с ним, с живым еще… Еще последний раз.
«Моя Танюша, моя любимая!
«Желанный друг, сердечный друг, приди, приди…» Начинаю письмо тебе словами Ленского. Этот мотив, слова, смысл сводили меня с ума и не покидали всю позапрошлую ночь и весь день. Я все еще надеялся, что поезд придет и привезет мое счастье хотя бы на оставшиеся сутки, мы будем вместе, я смогу назвать тебя своей женой. Все было готово у меня дома. Священник, хор, все-все вплоть до подвенечного платья. Я мечтал, что ты войдешь в мой старый любимый дом моей женой. Но твоя последняя телеграмма потрясла меня, и я пришел в себя, очнулся. Послал за отцом Паисием, моим духовником, в Троицкую Лавру. Все сказал ему, причастился, и все принял, как неизбежное. А теперь слушай.
Начинаю с того, что не хотел тогда зимой сказать, назвав это «нелепо» и «не вовремя», и ты тог да, моя любимая, чуть не обиделась. Как сейчас вижу и слышу тебя; твои слова: «Я, кажется, Вам вы болтала все, чуть ли не с пеленок, а Вы…» До чего укоризненно звучало это «а Вы». И еще, и еще много было таких моментов, когда хотелось расцеловать тебя, выбросить все шпильки из твоих пуховых чудесных волос, растормошить тебя, как сестренку, видишь, какой опасный молодой человек был около тебя, но, любимая, все же ты ни в чем не можешь упрекнуть его. Правда?
О! Боже мой, как трудно писать, быть последовательным, логичным, когда неудержимый поток воспоминаний, всей сказки нашей встречи, врывается даже в самое частичное, ближайшее прошлое и хочется говорить, говорить с тобой без конца.
Все же пора начать. Это последняя ночь в моем распоряжении, а мне так много надо сказать. Итак, после смерти дяди, я тотчас подал в отставку. Отставка и введение меня в наследство, как последнего в роду, взяло порядочно времени, а после всего у меня созрело твердое решение ехать в Оптину Пустынь. Вот это и есть то, что могло тогда показаться тебе нелепым, то есть решение уйти из мира, уйти в монастырь, чему всегда так противился отец Паисий. Пожалуйста, любимая, пусть тебе не кажется это ни смешным, ни нелепым. К этому вела вся моя жизнь до встречи с тобой. Трудно сказать, что именно привело меня к этому. Я лично думаю, что к мистике я был расположен с детских лет, и Аглая Петровна сыграла в данном случае немаловажную роль. Я просто принял Господа. Он и Его закон стали фундаментом, мерилом жизни. Вот какой разговор был у меня с отцом Паисием за неделю до встречи с тобой. Я и раньше говорил ему о желании уйти из мира, и странно, он никогда на это ничего определенного мне не отвечал, а потреплет, бывало, по плечу и со своей доброй улыбкой всегда скажет: «Поживем, увидим». «Словно не верит», — думал я, даже обижался.
«Ну, отец Паисий, можете поздравить, в отставку подаю, и не сегодня-завтра я готов принять любое послушание, любое испытание».
«Ты светский человек, ты не готов, женщина еще не стояла на твоем пути», — сказал он строго.
«Вы знаете, что они мне безразличны».
«Не гордись!» — почти крикнул отец Паисий. Кроткий, мягкий, приветливый обычно, он был неузнаваем, даже по столу стукнул. «Истинное монашество, крест, — продолжал он строгим тоном, — это не шутка, и этим не играют. Это не идиллия, а драма, нередко трагедия, и не может не быть таковой. Продолжи труд Ивана Васильевича Киреевского, для этого в монахи идти не надо. Он положил начало новой одухотворенной философии, о цельности духа, которая могла бы стать основанием развития самобытной русской культуры. Я дам тебе письмо в Оптину Пустынь, к отцу Нектарию. Там ты более ознакомишься с этим вопросом. Или продумай и проведи свою идею воспитания молодежи, с самых ранних детских лет, о который ты не раз мне говорил, о поднятии патриотизма и пробуждении любви к Родине, а главное, чтобы молодежь знала свою Родину не по одним книжкам, а как ты мне говорил, соединить лекции с экскурсией, чтобы север видел и знал юг, а юг видел и знал север. Поверь, всякая такая работа не требует монашества, но она также будет служением Господу, если исходит от сердца. А все же, все будет так, как Господь положит», — закончил пророчески отец Паисий.
Как видишь, встретив тебя, Танюша, неделей позднее, я вместо Оптиной Пустыни, провел зиму в твоем домике в лесу.
Ты помнишь, любимая, наш Сочельник под Рождество? Моя Танюша предложила рассказать что-нибудь! Очень страшное, или очень смешное, или… Ты помнишь, как она была смущена, когда сказала: «Или о первой любви». Это было твое желание отогнуть хотя бы маленький уголок моего прошлого, прошлого мужчины. Любимая, ведь я понял тебя чуть не с первой встречи, и твою отгороженность, недоверчивое отношение к мужчинам понял, внутренне почувствовал, еще не зная достаточно тебя. Может быть, нас неудержимо потянуло друг к другу именно то, что ты требовала от мужчины, а я искал в женщине. Моя первая младенческая любовь в восемь лет наложила печать недоверия к женщине. Коварство, хитрость, неискренность мне всегда чудились, особенно за маской красивого лица. Несчастные браки моих однополчан, товарищей, жаловавшихся на пустоту, мелочность, на культ тряпок, никак не тянули меня ни на любовь, ни на брак. Довольно всяких рассуждений, я хочу говорить, говорить только с тобой, о тебе и о нас обоих. О красоте, о богатстве душевных человеческих чувств, о том, что нет трещинки, пятнышка с самой первой встречи у нас с тобой.
Если не суждено нам больше свидеться, то, любимая, помни, я со времени нашей встречи не жил и не живу без тебя, я беспрестанно слышу, вижу тебя, твои глаза, в которых то юмор, то шалость, то брызги счастья, тепло, радость.
Любимая, никакими словами ни выразить, ни сказать, что все, прожитое за тридцать пять лет, ушло, обесцветилось несколькими месяцами нашей встречи. Что поразило меня, когда я увидел тебя впервые — это твои глаза. А ты знаешь, что они могут мгновенно, без слов, спросить, ответить… Любимая, когда я нашел свой портсигар, то, сознаюсь, где-то глубоко, или в подсознании, или где, я сам не знаю, я больше обрадовался тому воздушному мостику, перекинутому между нами впервые дни нашей встречи. И когда ты два дня не приходила, то мне не показалось, а я с болью почувствовал, что что-то потерял бесконечно близкое, дорогое и никогда ничего подобного не найду. Все ты чудилась мне во всех углах моего кабинета. Ты на диване, рядом со мной в кресле… И во всем доме и его окружении.
Однако опять пишу не то… Ведь это же мы оба все знаем… Где, где твой поезд? Еще хотя бы час, полчаса. О! Даже несколько минут побыть с тобой, взглянуть на тебя… Перечитывать некогда, возможно, я повторяюсь.
Я благословляю тебя за все, моя Танюша, моя любимая, ты мне дала то, что в жизни почти не встречается. Благодарю за красоту, за красивейшую песню, песню человеческой любви, человеческой души. Все-все было сложной, утонченной гармонизацией, если можно сравнить наши взаимоотношения с этим музыкальным термином. Я переполнен, насыщен, у меня в руках клубок воспоминаний от момента встречи, твой второй приезд в Москву, мой приезд, зима, вьюга, весна, волшебное озеро, домик в лесу, вальс… Я ухожу с запасом счастья, я знал, знал, что я любим. Мне почудилось при последнем прощании, что твои руки обовьют мою шею, и ты скажешь: «Возьми меня с собой». Я не хочу тебя связывать никакими обещаниями, ни ожиданием, ни клятвами, я уверен, что ни ты, ни я больше так полюбить не сможем.
