Последние мгновения могущества Инки истекали. Инстинктивно, каким-то шестым чувством, возможно, он ощущал это. Мы не знаем, созвал ли он военный совет, однако очевидно, что он принял решение об отсрочке по крайней мере на одну ночь.
Самое необычайное заключается в том, что, получив ответ от Писарро, он снова меняет решение, собирает наполовину установленные палатки и возобновляет движение, на этот раз оставив позади основную часть воинов и оставив при себе только шесть тысяч невооруженных индейцев. Подобные действия заставляют гадать, что же содержалось в том послании от Писарро. Что именно настолько раздразнило Инку, что он безвольно отдался в руки испанцам? Неужели Писарро, ведомый безотказным чутьем солдата-крестьянина, намекнул на трусость и недостаток подлинного благородства и королевской крови?
Подлинной бедой для Атауальпы стало отсутствие рядом с ним двоих военачальников, с которыми он вместе вырос и которым доверял, – Кискиса и Чалькучимы, которые находились в районе Куско. Окажись они рядом с ним в Кахамарке, он, вероятно, последовл бы их совету и даже перед лицом столь маленького войска предпринял военные предосторожности. Однако узурпатору не дано той внутренней уверенности, что позволяет подлинному монарху действовать без оглядки на производимое впечатление. Хотя империя его приведена была в состояние столь полного подчинения воле Инки, что даже самые нелепые его приказы, как мы увидим позже, выполнялись беспрекословно, Атауальпа в тот момент не мог быть до конца уверен в своей власти. Почти наверняка Великого Инку погубил недостаток уверенности в себе, мелочное желание публично продемонстрировать бесстрашие и владение ситуацией.
Город Кахамарка построен был по строгому плану, характерному для всех городов инкского государства: дома, улицы, аллеи – все исключительно прямые линии. В центре располагалась большая треугольная площадь, окруженная стеной с двумя выездами на улицы. В пределах этой стены размещались одноэтажные муниципальные здания, включавшие, в частности, на юго-восточной стороне дворец местного кураки, Ангаснопо. Самая западная точка треугольника соприкасалась с подножием священного холма Руми-Тиана (в настоящее время называемого Убежищем Святой Аполонии). Выйдя на площадь, процессия разделилась на две части, и вожди с носилками Инки оказались в центре. Не видно было никаких признаков присутствия испанского войска, и приветствовать Атауальпу вышел не Писарро, а Вальверде, с Библией и распятием в руках, чтобы прочесть длинную лекцию о христианской вере.
Существуют различные версии того, что произошло далее. Гарсиласо описывает эту сцену с огромным количеством подробностей, однако, поскольку все они происходят из испанских источников, трудно предположить, что он мог точно передать подлинные слова Атауальпы – и лекция Вальверде, и ответы Инки переводились испанским «языком», Фелипильо. Но кажется вполне вероятным, что монах действительно вручил Атауальпе Библию в качестве источника, на котором основана христианская вера, и что Инка действительно швырнул ее на землю. Какого бы труда ни стоило Инке уследить за теологической аргументацией доминиканца, в отношении его намерений он не мог питать никаких иллюзий: этот чужеземец, с выбритой макушкой и крестом в руках, уговаривал его отказаться от собственной божественной принадлежности и принять какого-то другого бога, глупо убитого собственным народом, и, кроме того, признать в лице императора Карла более великого короля, нежели он сам. Другими словами, он должен был добровольно отказаться от всего того, чего только что с таким трудом добился. При виде подобной наглости Инкой мгновенно овладел гнев, и он, вполне естественно, отверг предложенную ему священную книгу. Гордый жест, которым он указал на солнце, и слова «Мой бог по-прежнему жив!», по всей видимости, переданы верно.
Монах-доминиканец поднял Библию и поспешно удалился. По всей площади, заполненной индейцами, разнеслись резкие звуки языка кечуа.
Атауальпа, сидя в носилках и возвышаясь головой и плечами над возмущенной толпой, вполне мог видеть, как Писарро уронил платок. Он не мог не заметить поднявшийся от пушки дым, и затем раздался грохот и пушечный выстрел скосил в ряд его воинов. Это был сигнал, в ответ на который тут же прозвучал боевой клич испанцев – «Сантьяго!». Огонь аркебуз звучал, как разрывы петард, ясно и четко, накладываюсь на нарастающий гул атакующей конницы. На площадь неслась испанская пехота, сверкая клинками в лучах заходящего солнца, – сперва сверкала сталь, затем заалела кровь, стекающая ручьями, – а они врубались и врубались в стену беззащитных человеческих тел.
Индейские вожди погибали, сражаясь голыми руками, пытаясь защитить Атауальпу. Слуги же его и часть невооруженных телохранителей с такой силой в панике навалились на каменную стену, что проломили ее и вырвались в луга, преследуемые всадниками. Те же, кто остался в западне стен, были все убиты, и даже испанские очевидцы не отрицают, что испанцы в течение получаса рубили беззащитных индейцев, не прекращая бойни, пока солнце не опустилось за горы. Испанцами овладела такая жажда крови, что Инку спасло только вмешательство самого Писарро и нескольких его помощников.
Резня в Кахамарке в тот трагический вечер 16 ноября 1532 года обесчестила испанское рыцарство в глазах всего мира. Само нападение, возможно, оправдывают сложившиеся обстоятельства – что еще могло сделать маленькое, но отважное войско перед лицом такого ошеломляющего неравенства сил, чтобы обрести преимущество? Но чудовищную жестокость испанцев, их бесчеловечное поведение в Перу история называет своими именами. Резня в Кахамарке стала символом тех деяний, что происходили позже, и суровый приговор истории, принявшей и оправдавшей множество подобных жестокостей, совершенных по приказаниям более великих полководцев, нежели Писарро, объясним.
Испанцам, только что завершившим долгий, изматывающий марш через незнакомую горную цепь, ожидание в тот субботний день должно было показаться бесконечным. Едва ли удивительно, что некоторые из них потеряли мужество при виде громадной армии индейцев, расквартированной у горячих источников. Однако, как Писарро откровенно сказал им, отступать было уже слишком поздно; единственная надежда заключалась в том, чтобы, подобно Кортесу, захватить в плен самого Инку. С самого начала его план состоял именно в этом, и в пятницу вечером он изложил его на военном совете. Сарате пишет, что индейцы превосходили испанцев численно в двести раз: «Однако, невзирая на это, он и весь его отряд были горячего нрава и обладали великим мужеством. В ту ночь они утешали друг друга, возлагая единственную надежду свою на Господа, а после этого они занялись подгонкой доспехов и прочих принадлежностей, не заснув и не отдохнув на протяжении всей ночи». Скорее всего, они спали, как всегда положив рядом доспехи и выставив часовых. Однако в лагере индейцев движения не наблюдалось, и ночь прошла спокойно. На рассвете Писарро изложил свою диспозицию. Общественные здания представляли собой большие залы с открытыми дверными проемами, идеальные для укрытия войск. Кавалерия, разделенная на два отряда под командованием Эрнандо Писарро и де Сото, заняла два из этих зданий, пехотинцы заняли третье, а Кандиа с несколькими солдатами и двумя фальконетами расположился на нижних склонах Руми-Тианы, получив таким образом господство над открытым треугольником площади. Писарро оставил при себе двадцать отборных солдат, которые должны были действовать в качестве независимого отряда под его личным командованием.
