Кроме возлюбленного более прочих выделяла она графа де Ла Тур д’Оверня. Сей знатный господин боготворил ее, но был не столь богат, чтобы располагать ею полностью, и принужден был довольствоваться тем малым, что ему оставалось. Про него говорили, что он на вторых ролях. Она почти задаром содержала для него некую девушку, которую, можно сказать, ему подарила, заметив его к ней расположение в ту пору, когда та была ее служанкой. Граф де Ла Тур снял для нее в Париже меблированную комнату на улице Таран и неизменно повторял, что любит ее как подарок милейшей Камиллы. Нередко брал он ее с собою ужинать на Белую заставу. Было ей пятнадцать лет: скромная, наивная простушка, она говорила любовнику, что никогда не простила бы ему измены, разве что только с Камиллой, которой надобно уступать, ибо ей обязана она своим счастьем. Я так влюбился в эту девочку, что частенько ужинал у Камиллы с единственной мыслью увидать ее и насладиться простодушными ее речами, забавлявшими всех собравшихся. Я, насколько мог, сдерживал себя, но был столь влюблен, что всякий раз, вставая из-за стола, впадал в тоску, не видя возможности излечиться от страсти обычным путем. Я бы сделался посмешищем, если б кто догадался, а Камилла принялась бы безжалостно высмеивать меня. Но однажды случай исцелил меня от этой страсти, и вот при каких обстоятельствах.
Казанова выражает собою всего тогдашнего человека известного сословия, со всеми тогдашними мнениями, уклонениями, верованиями, идеалами, нравственными понятиями, со всем этим особенным взглядом на жизнь так резко от личающимся от взгляда нашего девятнадцатого столетия.
Ф. М. Достоевский. «Предисловие к публикации эпизода из Мемуаров»
Домик Камиллы располагался у Белой заставы, и однажды, когда гости стали расходиться, я послал за экипажем, дабы воротиться домой. Но поелику засиделись мы за столом до часу ночи, слуга мой объявил, что коляски в сей час не сыскать. Граф де Ла Тур сказал, что отвезет меня и стеснений при этом не будет, хотя карета его была двухместная.
– Моя малышка, – сказал он, – сядет к нам на колени.
Разумеется, я соглашаюсь, и вот мы в карете: граф слева от меня, а Бабет устроилась на наших коленях. Охваченный желанием, стремлюсь я воспользоваться случаем и, не теряя времени, ибо кучер гнал вовсю, беру ее руку, пожимаю, она пожимает мою; в знак благодарности я подношу ручку ее к губам, покрываю ее беззвучными поцелуями и, горя нетерпением убедить ее в моей страсти, действую так, как обычно диктует природа, и в самый чудный момент раздается голос де Ла Тура:
– Благодарю вас, дорогой друг, за любезное обхождение, столь свойственное вашей нации; я и не надеялся удостоиться его; надеюсь, это не было ошибкой.
Услышав эти ужасные слова, я убираю руку – и касаюсь рукава его сюртука; в такие минуты невозможно сохранить присутствие духа, тем более что при сих словах он расхохотался, а это бы смутило кого угодно. Я отпускаю руку, не в силах ни смеяться, ни оправдываться. Бабет спрашивала друга, отчего это он так развеселился, но едва тот пытался объяснить, как его вновь разбирал смех, я же молчал и чувствовал себя полным дураком. По счастью, карета остановилась, слуга мой открыл дверцу, я вышел и, пожелав им спокойной ночи, поднялся к себе. Де Ла Тур пожелал мне того же, хохоча до упаду. Сам я начал смеяться лишь через полчаса; история и впрямь была потешная, но все же для меня – скорее обидная и досадная, ведь мне предстояло выслушивать ото всех насмешки.
Три или четыре дня спустя решился я явиться на обед к любезному вельможе, ибо Камилла уже посылала справиться о моем здоровье. История эта не могла мне воспрепятствовать бывать у нее, но раньше я хотел разузнать, как к сему отнеслись.
Увидав меня, милейший де Ла Тур расхохотался и, насмеявшись вволю, расцеловал меня, изображая девицу. Я просил его, наполовину в шутку, наполовину всерьез, забыть эту глупость, ибо не знал, как оправдаться.
– К чему говорить об оправданиях? – отвечал он. – Все мы вас любим, а забавное сие происшествие добавило и добавляет веселости нашим вечерам.
– Ужели о нем все знают?
– А вы сомневались? Камилла смеялась до слез. Приходите вечером, я приведу Бабет; она вас посмешит: она уверяет, что вы не совершили никакой ошибки.
– Она права.
– Как так права? Расскажите кому-нибудь другому. Слишком много чести для меня, я вам не верю. Впрочем, вы избрали верную тактику.
Склонный легче впадать в гнев, нежели в веселость, он, тем не менее, легко заставляет смеяться других.
Шарль де Линь. «Рыцарь Фортуны»
Именно ее я и применил вечером за столом, притворно удивляясь нескромности де Ла Тура и уверяя, что излечился от страсти, которую к нему питал. Бабет называла меня мерзкой свиньей и отказывалась верить в мое исцеление. Происшествие это по непостижимой причине отвратило меня от нее и внушило дружеские чувства к де Ла Туру, который по праву пользовался всеобщей любовью. Но дружба наша едва не окончилась печально.
Однажды в понедельник в фойе Итальянской комедии этот милейший граф попросил меня одолжить ему сто луидоров, обещая вернуть их в субботу.
– У меня столько нет, но кошелек мой в вашем распоряжении, там есть луидоров двенадцать.
– Мне нужно сто и немедля, я проиграл их вчера вечером под честное слово у принцессы Ангальтской
[40].
– Но у меня нет таких денег.
– У сборщика лотереи должно быть больше тысячи.
– Верно, но кассу трогать нельзя; через неделю я должен сдать ее маклеру.
– Ничто вам не помешает сделать это: в субботу я верну вам их. Возьмите из кассы сто луидоров и взамен положите мое честное слово. Ведь оно же стоит сотни луидоров?
При этих словах я поворачиваюсь, прошу его подождать, иду в свою контору на улице Сен-Дени, беру сто луидоров и приношу ему. Наступает суббота, он не является; в воскресенье утром я закладываю перстень, вношу в кассу нужную сумму и на другой день сдаю ее маклеру. Дня через три-четыре в амфитеатре Французской комедии встречаю графа де Ла Тура: он подходит ко мне с извинениями. В ответ я показываю свою руку без перстня и говорю, что заложил его, дабы спасти свое доброе имя. С печальным видом он отвечает, что его подвели, но в следующую субботу он непременно вернет деньги.
– Даю вам свое честное слово, – говорит он мне.
– Ваше честное слово лежит в моей кассе, оно более не может служить вам порукой; вернете сто луидоров, когда сможете.
При этих словах доблестный вельможа смертельно побледнел.
– Мое честное слово, – сказал он, – любезный Казанова, мне дороже жизни. Я верну вам сто луидоров завтра в девять утра в ста шагах от кафе, что в конце Елисейских полей. Мы будем одни, без свидетелей; надеюсь, вы соблаговолите прийти и прихватите с собой шпагу, а я прихвачу свою.
