Обязавшись переродить милую мою Серамиду, я подумал: негоже будет мне оказаться не на высоте. Маркиза была красива, но стара. Могла у меня случиться оплошка. В тридцать восемь лет роковое это несчастье стало частенько меня одолевать. Прекрасной Ундиной, будто ниспосланной мне Луною, была Марколина
[115], которая, обратившись купальщицей, должна была помочь мне обрести мужскую силу, в коей я столь нуждался. Тут сомневаться не приходилось. Читатель увидит, как я пособил ей спуститься с небес. <…>
Послезавтра, как сели мы обедать, маркиза, улыбаясь, протянула мне длинное письмо, которое этот подлец Пассано написал ей на прескверном французском – но что-то разобрать было можно
[116]. Он извел восемь страниц, дабы убедить ее, что я обманываю ее, и в доказательство сей непреложной истины пересказал все как есть, не упуская ни малейших обстоятельств, кои могли бы мне повредить. Еще он писал, что я приехал в Марсель с двумя девицами, он не знал, где я держу их, но уж, конечно, я отправляюсь с ними спать каждую ночь.
Я спросил у маркизы, возвращая письмо, достало ли у нее терпения дочесть до конца, а она отвечала, что ровно ничего не поняла, ибо пишет он на каком-то варварском наречии, да и не старалась она понять – ибо ничего там не может быть, кроме измышлений, призванных сбить ее с пути истинного в тот самый момент, когда ей никак нельзя от него отступать. Такая ее осмотрительность весьма пришлась мне по душе, ибо я не хотел, чтобы она заподозрила Ундину, одного взгляда на которую мне хватило бы, чтобы завести телесный свой механизм.
Пообедав и наскоро совершив все обряды, потребные для укрепления духа бедной моей маркизы, я отправился к банкиру и выправил вексель на сто луидоров в Лионе на имя г-на Боно, и отослал ему с уведомлением, что ему надлежит деньги эти выплатить Пассано в обмен на мое письмо, кое Пассано должен предъявить для получения ста луидоров в тот самый день, каковой будет означен в письме. Если он представит его после означенного дня, то в уплате следует отказать.
Предприняв это, я написал Боно нижеследующее письмо, которое Пассано должен был ему вручить:
«По предъявлению сего уплатите г-ну Пассано сто луидоров, если вам его представят сегодня, 30 апреля 1763 года. По истечении этого срока распоряжение мое теряет силу».
С письмом в руке я вошел в комнату этого предателя, которому за час до того скальпелем продырявили пах.
– Вы – предатель, – говорю я ему. – Г-жа д’Юрфе не стала читать ваше письмо, но я прочел его. У вас есть выбор, но делайте его побыстрее, ибо я спешу. Либо вы немедленно перебираетесь в больницу, нам тут таких болезней, как у вас, не надобно, либо через час отправляетесь в Лион и едете без остановок, ибо даю я вам всего шестьдесят часов на сорок перегонов. В Лионе вы немедля относите г-ну Боно сие письмо, и он по предъявлению его уплатит вам сто луидоров – я вам их дарю; потом делайте что хотите, ибо у меня вы больше не служите. Я вам дарю карету, что мы выкупили в Антибе, и вот еще двадцать пять луидоров на дорогу. Выбирайте. Но учтите, что, если вы предпочтете больницу, я вам заплачу лишь за месяц, ибо сей же час прогоняю вас со службы.
Поразмыслив немного, он объявляет, что поедет в Лион, хоть и рискуя жизнью, ибо сильно болен. Тогда я позвал Клермона, чтоб он собрал его вещи и упредил трактирщика, что постоялец съезжает, – пусть немедля пошлет за лошадьми. Потом дал я Клермону письмо к Боно и двадцать пять луидоров, дабы он вручил их Пассано прямо перед отъездом, как увидит, что тот сел в карету. Покончив с сим предприятием, я отправился к любимой. Мне надо было о многом переговорить с Марколиной, в которую, я чувствовал, день ото дня все сильнее влюблялся. Всякий день она твердила мне, что ей, чтобы быть совершенно счастливой, еще бы понимать по-французски да иметь хотя тень надежды, что я возьму ее с собой в Англию.
Я ей того не обещал, и мне становилось грустно при мысли, что придется расстаться с сей девицей, исполненной любострастия и обходительности, которую врожденный темперамент делал ненасытной в постели и за столом: она ела, как я, а пила еще больше. Она от души обрадовалась, что я отделался от брата и от Пассано, и заклинала хоть изредка брать ее в комедию, где ей льстило, что все непременно хотели знать, кто она такая, и сердились, что я запрещаю им отвечать. Я обещал пойти с ней на следующей неделе.
– Ибо нынче, – сказал я, – я все дни напролет занят одной магической операцией, в коей понадобится мне твоя помощь. Я одену тебя мальчиком, и в таком виде ты предстанешь перед маркизой, с которой я проживаю, в назначенный мною час и вручишь ей письмо. Достанет у тебя храбрости?
– Конечно. Ведь ты там будешь?
– Да. Она с тобой заговорит, но поелику по-французски ты не говоришь, то ответить не сможешь и сойдешь за немого. Так в письме и будет сказано. Еще там будет написано, что ты поможешь ей и мне в купальне; она примет твои услуги, и в тот час, как она велит, ты разденешь ее догола, разденешься сама и разотрешь ее от носков до бедер, не более. Пока ты в ванне будешь все это с ней проделывать, я скину одежду и крепко обниму маркизу, а ты будешь на нас лишь смотреть. Когда я от нее отстранюсь, ты ласковыми ручками своими омоешь любовные места ее и вытрешь насухо. Потом ты окажешь мне ту же услугу, и я хорошенько обниму ее второй раз. После второго раза ты опять омоешь сперва ее, потом меня и покроешь флорентийскими поцелуями
[117] инструмент, коим я недвусмысленно выкажу ей свою нежность. Я обниму ее в третий раз, и тут ты послужишь нам, лаская обоих до конца поединка. Тогда ты в последний раз совершишь омовение, вытрешь нас, оденешься, возьмешь то, что она тебе даст, и вернешься сюда. Через час я приду к тебе.
– Я все сделаю, как ты хочешь, но знай, мне это будет стоить дорого.
– А мне? Я ведь буду хотеть целовать тебя, а не старуху, которую ты увидишь.
– Она и впрямь старуха?
– Скоро семьдесят стукнет
[118].
– Так много? Мне жаль тебя, бедняжка Джакометто. А после ты придешь, и мы будем ужинать и спать вместе?
