Наконец г-н Панин сказал мне погулять как-нибудь спозаранку в Летнем саду, куда она частенько хаживала, и где, повстречав меня ненароком, должно быть, заведет разговор. Я дал понять, что желал бы повстречать Ее Императорское Величество, когда он будет рядом. Он указал день, и я пришел.
Прогуливаясь в одиночестве, я осматривал статуи, обрамлявшие аллеи: все они были из скверного камня да вдобавок дурно сделаны, но презабавные, коль прочесть надпись, выбитую внизу. На плачущей статуе было высечено имя Демокрита, на смеющейся – Гераклита, длиннобородый старик назывался Сапфо, а старуха с отвисшей грудью – Авиценна
[165]. И все прочие были в том же роде.
Тут я вижу в середине аллеи приближающуюся государыню, впереди граф Григорий Орлов, позади две дамы. По левую руку шел граф Панин, она беседовала с ним. Я придвинулся к живой изгороди, дабы пропустить ее; поравнявшись, она, улыбаясь, спросила, по нраву ли мне сии красивые статуи; я отвечаю, пойдя следом, что полагаю, их тут поставили, дабы одурачить глупцов или посмешить тех, кто хоть немного знает историю.
– Я знаю единственное, – отвечала она, – что добрую мою тетушку обманули, впрочем, она не озаботилась разобраться в сих плутнях. Однако смею надеяться, что все прочее, вами у нас увиденное, не показалось столь смехотворным.
Я погрешил бы против истины и приличия, если б, услыхав изъяснения от дамы такого ранга, не принялся доказывать, что в России смешного ничтожно мало в сравнении с тем, что восхищения достойно; и почти час толковал о том, что примечательного обнаружил в Петербурге.
Как-то упомянул я короля Прусского, восхваляя его на все лады, но почтительнейше посетовав на одну его особенность: государь никогда не дослушивал до конца ответ на вопросы, кои сам задавал. Она премило улыбнулась и велела рассказать о моих с ним беседах, что я и сделал. Она любезно сказала, что никогда не видала меня на «куртаге»
[166].
«Куртаг» – это концерт с пением и музицированием, что дает она во дворце всякое воскресение, куда каждый может прийти. Гуляя, она приветливо обращалась к тем, кого желала удостоить этой чести. Я отвечал, что был там всего один раз, ибо на беду свою не люблю музыку. Тут она, смеясь, сказала, взглянув на Панина, что знает еще одного человека, у которого та же беда. То была она сама. Она перестала слушать меня, дабы поговорить с подошедшим г-ном Бецким; поелику г-н Панин покинул ее, я также вышел из сада, немало обрадованный оказанной мне честью.
Государыня, роста невысокого, но прекрасно сложенная, с царственной осанкой, обладала искусством пробуждать любовь всех, кто искал знакомства с нею. Красавицей она не была, но умела понравиться обходительностью, ласкою и умом, избегая казаться высокомерной. Коли она и впрямь была скромна, то, значит, она истинно героиня, ибо ей было чем гордиться.
Несколько дней спустя г-н Панин сказал, что императрица дважды справлялась обо мне, и он уверен, что я ей понравился. Он советовал постараться увидеться с нею и уверил, что, поелику я ей пришелся по вкусу, она велит мне приблизиться всякий раз, когда увидит, и коли я желаю поступить на службу, она может попомнить обо мне.
Для какой службы мог бы я быть пригоден в сей стране, к тому же мне неведомой? И все же я обрадовался, узнав, что смею надеяться получить доступ ко двору. И вот я стал прогуливаться по утрам в саду. Обстоятельно описываю вторую нашу беседу. Увидав меня издали, она через молодого офицера велела мне подойти.
Поелику все только и говорили о Карусели, что не состоялась из-за дурной погоды, она спросила, просто чтоб что-нибудь спросить, – устраивают ли подобного рода празднества в Венеции, и я немало порассказал о том, какие празднества там устроить невозможно, а какие – возможно, причем таковых в иных местах и не увидишь; все это немало ее позабавило; к сему я присовокупил, что на родине моей климат более благоприятный, нежели в России, что там обыкновенно стоят погожие дни, а в Петербурге они редки, хотя всякий иноземец скажет, что здешний год моложе, чем во всех прочих странах.
– Это верно, – отвечала она, – у вас он на одиннадцать дней старее.
– Осмелюсь спросить, – продолжил я, – не было бы деянием, достойным Вашего Величества, принять григорианский календарь? Все протестанты с тем примирились, да и Англия четырнадцать лет назад укоротила февраль на одиннадцать последних дней, выгадав на том несколько миллионов. При таком всеобщем согласии Европа дивится, что старый стиль все еще существует в стране, где государь – глава Церкви и есть Академия наук. Многие полагают, Ваше Величество, что бессмертный Петр, повелевший начинать год с первого января
[167], повелел бы заодно отменить старый стиль, если б не счел необходимым сообразовываться с Англией, способствовавшей тогда процветанию торговли в обширной вашей империи.
– А вам ведомо ли то, – сказала с любезным и лукавым видом, – что великий Петр не был ученым?
– Я полагаю, Ваше Величество, что он был больше, нежели ученым. Государь сей был истинным и неподражаемым гением. Заместо учености была в нем необычайная проницательность, позволявшая ему справедливо судить обо всем, что видел он окрест себя, что полагал он годным для процветания его подданных. И тот же гений не дозволял ему поступить неправильно, давал силу и мужество искоренять злоупотребления.
Императрица намеревалась ответить, но увидала двух дам и велела их подозвать.
– В другой раз я охотно отвечу вам, – сказала она и оборотилась к дамам.
Сей другой раз представился через неделю или десять дней, когда я уж решил, что она более не желает со мной беседовать, ибо она видела меня, но не подзывала.
Она начала разговор, сказав, что желание мое, направленное на увеличение славы российской, уже ею исполнено.
– На всех письмах, – сказала она, – что отправляем мы в чужие страны, равно как на всех законах, могущих для истории интерес представить, мы ставим две даты, одну под другой, и все знают, что та, что на одиннадцать дней больше, по новому стилю дается.
