Круиз поэта по Кавказу закончился там же, где и начался,— в Ставрополе. Здесь он встретил сосланных на Кавказ декабристов, с которыми и присутствовал при въезде в город императора.
Хлопоты бабки Лермонтова привели к переводу его в Гродненский гусарский полк в Новгород. Лермонтов до последнего откладывал свой отъезд, душа его отогрелась на юге и не желала новых мытарств.
Прощаясь с Кавказом, Лермонтов создал серию живописных работ, будто торопясь запечатлеть образы мира, окружающего героев «Мцыри», «Демона», «Сна», «Измаил-Бея», «Хаджи Абрека», «Беглеца», «Героя нашего времени», «Поэта» и многих других его кавказских произведений.
Однако прощание оказалось недолгим. В 1840 году, после дуэли с сыном французского посла де Барантом, Лермонтов был отправлен в Тенгинский полк, стоявший в Темир-Хан-Шуре.
«Убьют меня, Владимир»,— предрекал Лермонтов В. Соллогубу на прощальном вечере у Карамзиных. А уже с Кавказа писал А. Лопухину: «Завтра я еду в действующий отряд на левый фланг в Чечню брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму…»
В июле 1840 года Лермонтов попал в отряд под началом генерал-лейтенанта Галафеева, воевавшего в чеченских лесах с наибами Шамиля. Сражение при реке Валерик продемонстрировало высокое боевое искусство горцев. Галафеев отмечал в своем донесении: «Должно отдать также справедливость чеченцам; они предприняли все, чтобы сделать успех наш сомнительным». В этой битве участвовал и Лермонтов, описавший ее в послании к В. Лопухиной: «Я Вам пишу: случайно! право…» Как свидетельствовали очевидцы, «гарцевал Лермонтов на белом, как снег, коне, на котором, молодецки заломив белую холщовую шапку, бросался на чеченские завалы. Чистое молодечество! — ибо кто же кидался на завалы верхом?!». За храбрость, проявленную в этом бою, Галафеев представил Лермонтова к ордену Владимира 4-й степени с бантом, но Головин заменил его на Станислава 3-й степени, так как орден Владимира давался лишь тем, у кого уже были ордена. У Лермонтова их не было, была лишь слава замечательного поэта. Но и это представление было императором отклонено. Как и более позднее представление князя Голицына о награждении Лермонтова золотой саблей с надписью «За храбрость».
Описывая жаркое сражение, Лермонтов, наряду с документальной точностью этого «трагического балета», обнажал бесчеловечную сущность братоубийства:
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?»
Дальнейшая военная жизнь поэта вошла в легенды. Компания бесшабашных удальцов образовала «беззаветную команду», мало соответствовавшую воинскому уставу. Барон Л. Россильон, представитель Генштаба в отряде Галафеева, гневно сообщал: «Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов. Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские силы, вели партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда…»
Участвуя в походах против горцев, Лермонтов тем не менее не стал их врагом: «Я многому научился у азиатов, и мне хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания… Поверьте мне, там на Востоке тайник богатых откровений».
Уважение противников друг к другу являло самые удивительные картины. Русских, оставшихся лежать убитыми под Гехами, наиб Ахбердилав велел похоронить по христианскому обряду. Для этого даже был выкраден священник, которого затем доставили обратно.
А неизбежное преображение офицеров, попавших на эту войну, в людей, мало отличимых от самих горцев, Лермонтов описал в очерке «Кавказец»:
«Во-первых, что такое именно кавказец и какие бывают кавказцы?
Кавказец есть существо полурусское, полуазиатское; наклонность к обычаям восточным берет над ним перевес… Настоящих кавказцев вы находите на Линии; за горами, в Грузии, они имеют другой оттенок; статские кавказцы редки: они большею частию неловкое подражание…
Настоящий кавказец человек удивительный, достойный всякого уважения и участия. До восемнадцати лет он воспитывался в кадетском корпусе и вышел оттуда отличным офицером; он потихоньку в классах читал „Кавказского пленника“ и воспламенился страстью к Кавказу. Он с десятью товарищами был отправлен туда на казенный счет с большими надеждами и маленьким чемоданом. Он еще в Петербурге сшил себе ахалук
[16], достал мохнатую шапку и черкесскую плеть на ямщика. Приехав в Ставрополь, он дорого заплатил за дрянной кинжал и первые дни, пока не надоело, не снимал его ни днем, ни ночью. Наконец он явился в свой полк, который расположен на зиму в какой-нибудь станице, тут влюбился, как следует, в казачку, пока до экспедиции; все прекрасно! сколько поэзии! Вот пошли в экспедицию, наш юноша кидался всюду, где только провизжала одна пуля. Он думает поймать руками десятка два горцев, ему снятся страшные битвы, реки крови и генеральские эполеты. Он во сне совершает рыцарские подвиги — мечта, вздор, неприятеля не видать, схватки редки, и, к его великой печали, горцы не выдерживают штыков, в плен не сдаются, тела свои уносят. Между тем жары изнурительны летом, а осенью слякоть и холода. Скучно! промелькнуло пять, шесть лет: все одно и то же. Он приобретает опытность, становится холодно-храбр и смеется над новичками, которые подставляют лоб без нужды.
Между тем хотя грудь его увешана крестами, а чины нейдут. Он стал мрачен и молчалив; сидит себе да покуривает из маленькой трубочки; он также на свободе читает Марлинского и говорит, что очень хорошо; в экспедицию он больше не напрашивается: старая рана болит! Казачки его не прельщают, он одно время мечтал о пленной черкешенке, но теперь забыл и эту почти несбыточную мечту. Зато у него явилась новая страсть, и тут-то он делается настоящим кавказцем…
Он понял вполне нравы и обычаи горцев, узнал по именам их богатырей, запомнил родословные главных семейств. Знает, какой князь надежный и какой плут; кто с кем в дружбе и между кем и кем есть кровь. Он легонько маракует по-татарски; у него завелась шашка, настоящая гурда, кинжал — старый базалай, пистолет закубанской отделки, отличная крымская винтовка, которую он сам смазывает, лошадь — чистый шаллох
[17] и весь костюм черкесский, который надевается только в важных случаях и сшит ему в подарок какой-нибудь дикой княгиней. Страсть его ко всему черкесскому доходит до невероятия…
Он равно в жар и в холод носит под сюртуком ахалук на вате и на голове баранью шапку; у него сильное предубежденье против шинели в пользу бурки; бурка его тога, он в нее драпируется; дождь льет за воротник, ветер ее раздувает — ничего! бурка, прославленная Пушкиным, Марлинским и портретом Ермолова, не сходит с его плеча, он спит на ней и покрывает ею лошадь; он пускается на разные хитрости и пронырства, чтобы достать настоящую андийскую бурку, особенно белую с черной каймой внизу, и тогда уже смотрит на других с некоторым презрением…»