Я говорю ужасные вещи, но говорю с людьми, которые претендует на то, чтобы стать работниками, на то, чтобы пройти путь до конца, чтобы прийти к реальности, к истине в ее наготе. Эти слова не предназначены для людей, у которых нет такой претензии, они к ним не относятся. Это слова для «сумасшедших».
Когда мы с вами путешествовали в предыдущем цикле в пространстве сознания, в пространстве, соединенном со знанием, все было более или менее приемлемо. Страшно иногда, иногда неприятно, но приемлемо, потому что от сознания мы всегда можем абстрагироваться. Но абстрагироваться от Любви мы не можем. Ведь не что иное, как Любовь, вас не выпускает, не что иное, как Любовь, порождает это томление духа.
Сквозь страхи, заборчики, загородки, охранительные механизмы, сквозь счастливую и несчастную жизнь, наличие или отсутствие понимания, взаимопонимания и умиления – в каждом из нас время от времени прорывается этот голос Любви. Потому что мы такие, мы «такое дерево» с бесконечной субъективной реальностью. Если мы можем прятаться от объективной реальности (иногда это удается), организовав более или менее уютную жизнь, закрытую, защищенную, то спрятаться от своей субъективной реальности просто некуда.
И вот тут-то и оказывается, что бегущий из субъективной реальности в объективную экстраверт и бегущий в обратную сторону, из объективной реальности в субъективную, интроверт сталкиваются лбами, так как оказываются бегущими навстречу друг другу. И там, где они сталкиваются, из глаз сыпятся искры, и освещается совсем другая задача.
Если вы таковы и если ваше желание, ваша претензия порождены вашим существом, то их надо реализовать – как бы ни было страшно начать. Никакая самая изощренная техника не сработает, если нет движения по пути к себе. Но если это движение есть, то по пути все эти знания, все эти техники нужны – и потому что с каждым нужно говорить на его языке, и потому что нужно выполнять закон содействия пробуждению сущности.
Но если этого движения нет – тоска вас не покинет, сколько бы вы себя ни обманывали. А я склоняюсь к мысли, что ваше присутствие здесь все-таки не просто прихоть. Что вы не можете разбежаться, хотя иногда очень хочется. Вы все время между пониманием, что это огонь, который сжигает, и нежеланием уйти от него. А значит, надо действовать, надо признаться, что я действительно хочу другой жизни, и в соответствии с этим жить и действовать.
Вот к чему это может привести. И именно не столько знания, их еще как-то можно носить про запас, а Любовь. Любовь нельзя носить про запас. И чем больше вы пробуждаете Любовь в себе, тем дальше, прекраснее, совершеннее загоняете себя в безвыходное положение, то есть в положение, из которого есть только один выход – стать «Я есть». Хотя сознание вам подшептывает: «Ничего, ничего, мы отсюда возьмем только то, что нужно взять, а остального ничего не возьмем». Любовь не делится на части, нельзя отрезать от нее кусочек для какого-то отдельного употребления. Еще раз повторяю: Любовь и Истина не делятся, по сути своей они тотальны.
Поэтому, если сегодня сделать еще одно усилие, еще один шаг по пути этого размышления, боюсь, что я не выдержу. Вы всегда обижаетесь, когда я говорю, что вы не выдержите. В данном случае не выдержу я. Не выдержу этой формы – эта форма не выдержит меня. Как угодно. Форма размышления.
А менять форму, конечно, придется, что меня больше всего мобилизует. Я просто чувствую, что в этом цикле у нас с вами, если будем честными (а иначе мы не можем – так договорились), может быть, уже при следующей встрече начнет происходить что-то несколько другое. Поэтому у меня подсознательное желание каждую следующую встречу немного оттягивать. Это не просто, не просто и для меня, и требует большой мобилизации, практически предельной. Если в предыдущем цикле я мог контролировать границы размышлений и удерживать эту форму (и там была возможность перейти границы), то логика развития нашей нынешней ситуации и нарастание объема реальности, который мы привлекаем в свою ситуацию, требуют от меня предельной мобилизации. Предельной! Я еще никогда так не уставал, как сегодня. (А впереди еще три встречи.)
Знание, оно все-таки не столь беспощадно, как Любовь. Но поскольку для вас все-таки важны эмоциональные оценки, я ощущаю необходимость окрашенного эмоционального финала, с положительной, естественно, окраской. И то, что я делал, – делал очень страстно, с предельно возможной в данной ситуации эмоцией. Но эта эмоция пока еще не воспринимается; если воспринимается, то чуть-чуть, где-то там, подсознательно. Приходится добавлять на вашем языке то, что называется эмоцией, – у вас.
Я где-то читал, что человек может помыслить, как защититься от холода Космоса, а вот как защититься от огня Космоса, он даже представить себе не может. В этом огне исчезает всякое понятие о веществе, о какой-то оформленности. Самая страшная катастрофа – взрыв звезды, рядом с которой находится планетная система. Я читал такую дерзкую фантастику, где две планеты – Землю вместе с Луной и Венеру – успели с помощью супердвигателей просто увести к другой звезде. Это все, что можно сделать, так как при взрыве звезда все сжигает.
Так вот, вхождение в мир Любви – это восхождение внутрь все сжигающего огня. Дело для инструментов очень сложное. И все-таки я вам не скажу – не надо. Можете? Хотите? Действуйте! Перед этим все мелочь. В знаниях нет такой убедительности, даже в самых изысканных, а здесь есть, если с ума не сойдешь, конечно, в медицинском смысле слова. Все, спасибо…
Беседа восьмая
Жил я у Сашки Аксенова. Был такой очень известный актер – Всеволод Аксенов. Чтец. Был театр художественного слова, единственный на весь Советский Союз. Да и вообще в мире, по-моему, больше такого не было. Жена его, Аксенова-Арди, знаменитая красавица еще той Москвы, воспетая в нескольких романсах и запечатленная на нескольких полотнах известных художников. А Сашка на лицо был – вылитый Вертинский. Такая страшная семейная тайна. Сейчас это уже не имеет значения, Сашки нет, Аксеновой-Арди нет, бабушки Сашкиной тоже нет. Бабушка у него – воспитанница Смольного института.
Ее основным времяпрепровождением было лежать на кушетке у себя в комнате и по телефону на разных европейских языках, иногда на русском, разговаривала со своими подругами, покуривая «Беломор». Однажды – никогда не забуду! – я услышал, как она говорит: «Дура, дура! Это было не в Ницце, это было в Париже!» По-русски, естественно, на иностранных я не понимал. В общем, это был из той еще жизни человек. А Всеволода Аксенова уже не было, в кабинете его стояла мебель XVI века, резная, стоившая бешеных денег, вся в пыли. Домработница от них сразу ушла, у нее уже была квартира в Москве и дача на берегу Черного моря.
Помню, как Аксенова-Арди, все равно потрясающе красивая, несмотря на свой возраст, женщина, шла и вот так двумя пальцами несла грязную рубашку своего сына в ванную. А Сашка утро начинал с того, что кричал: «Где мои свежие носки? Мне кто-нибудь в этом доме…» Один мужик, две женщины. Я как-то не выдержал и в комнате, где ночевал, все-таки помыл пол, потому что там уже вековая пыль была. И при этом это были безумно интересные люди в смысле общения, рассказов и воспоминаний.
