Если же акт резигнации признают законным, это будет означать потерю университетом своего права патроната. Сервен ссылается при этом на первую часть законов кастильского короля Альфонса IX, называемых Партидами
[252].
Но мы не уступаем испанцам ни оружием, ни благочестием. И наш государь выше других государей как христианнейший, наикатолический король, старший сын апостолической Римской церкви… Однако нам позволено защищать права нашей Церкви и привилегии университета, и, поддерживая их, мы защищаем лишь то, что было подтверждено конкордатами, согласно которым папа обещал хранить вольности галликанской церкви, и в том числе привилегии университетов. Меч государя и меч духовный не должны покушаться друг на друга
[253].
В «Речи» Сервена, таким образом, мы можем найти немало аргументов исторического свойства. Чаще всего он апеллирует к общеизвестным представлениям, лишь изредка, чтобы использовать непривычный ракурс изложения своих тезисов, обращается к малоизвестным деталям. Рассуждая о шотландцах при дворе Каролингов, он, по-видимому, опирается на Historia Gentis Scotorum Гектора Боэция (1465–1536), шотландского гуманиста, учившегося в Париже и немало сделавшего для процветания Абердинского университета. В остальном Сервен оперирует элементами университетской «доксы», полагавшей Карла Великого основателем университета
[254]. Некоторые подробности интересуют адвоката лишь тогда, когда он разбирает обстоятельства соглашения 1345 года, гораздо чаще он опирается на юридические тексты — папские декреталии, «Прагматику Св. Людовика», «Буржскую Прагматическую санкцию», «Семь Партид», труды глоссаторов и канонистов, постановления парламента.
Доказательство королевского происхождения университета на этом этапе представлялось Сервену всего лишь одной из задач, притом не самой важной хотя бы в силу самоочевидности.
«Извлечение» из речи Луазеля
Тем смелее представляется демарш Луазеля, по сути впервые открыто поставившего под сомнение «каролингский миф» об основании университета и избравшего главным местом судебного поединка поле исторической критики. Проиграв процесс, он полагал, что по части исторических аргументов победа осталась за ним, иначе бы, наверное, не стал публиковать извлечения из своей речи.
Не расточая ожидаемых заверений в почтительности университету, Луазель начинает с критики расхожей идеи, будто университетская корпорация была основана Карлом Великим и поэтому именуется «дочерью наших королей»
[255] — это, по его словам, не более чем поэтический образ. Ведь если французского короля называют верным сыном церкви, это не означает, что французское королевство основано римским папой. Если же говорить о временах Карла Великого, то ни из заметок авторов «Анналов» о соборах, созываемых Людовиком Благочестивым, ни из предисловия к «Житию Св. Германа», посвященного Карлу Лысому, не следует вывода об основании университета монархом. Эти басни, как отмечает Луазель, взяты у Винцента из Бове, жившего в XIII веке. Зато секретарь Карла Великого Эйнхард, ставивший своей главной задачей прославить любовь императора к наукам, ничего про университеты не пишет. Говоря о Алкуине и Петре Пизанском, он не упоминает об их роли в создании университета. Невероятно, чтобы Эйнхард не заметил или забыл такое значимое событие. Но почти всегда, когда пытаются доказать древность происхождения той или иной институции, не зная ее истоков и истории, обращаются к эпохе Карла Великого. По словам Луазеля, мы можем видеть это на примере небылиц, подобно происхождению 12 пэров Франции, из которых сделали паладинов императора
[256].
Луазель сразу же демонстрирует новый подход к истории — вместо повторения расхожих истин, привлекаемых в качестве аргумента в судебном споре, он предлагает комплексное критическое прочтение исторических свидетельств. Указание на 12 пэров проливает свет на источник заимствования. Друг и единомышленник Луазеля адвокат Этьен Паскье к тому времени уже опубликовал первый том своих «Разысканий о Франции», где о пэрах Франции говорилось то же и теми же словами, что и в судебной речи Луазеля
[257].
Талантливый юрист, Этьен Паскье был представителем первого поколения историков-эрудитов. Помимо прочих заслуг ему принадлежит слава разрушителя «каролингского мифа». Он убедительно показывает источник ошибки — компиляцию Винцента из Бове
[258]. Подавляющее большинство исторических аргументов Луазеля можно найти в более развернутом виде у Паскье. Значит ли это, что Луазель выступил в роли компилятора или даже плагиатора? Все не так просто. Ведь первая публикация данного пассажа относится к изданию 1590 года, а в дополненном виде «Разыскания» Паскье выйдут лишь после смерти автора. Таким образом, Луазель выступает в роли популяризатора, впервые знакомя широкую публику с концепцией Паскье. Однако не исключено, что Луазель мог рассматривать себя в роли соавтора. Оба адвоката не просто дружили, но вели интенсивную переписку. В 1602 году Луазель назовет свое произведение «Паскье, или Диалог адвокатов Парижского парламента»
[259] (к нему мы еще вернемся в конце книги).
Университет, продолжает Луазель, вовсе не считает Карла Великого своим святым патроном, только германская нация ежегодно празднует день его памяти, а у других наций имеются свои, более древние покровители
[260].
Отметив, что в Галлии всегда была в чести образованность, Луазель признает, что в эпоху «первой молодости» церкви императоры занимались управлением школами, равно как и многими другими вещами, которые потом станут прерогативой церкви. Однако уже при Хлодвиге забота о школах находилась в руках церкви, в особенности епископов и аббатов, которым мы обязаны сохранением книг, образованности и науки. Не существовало в ту пору иных школ, кроме церковных и монастырских, и потому словом «клирик» именовали любого образованного человека. Руководители соборной школы — схоластики — пользовались особым почетом, часто становились епископами или аббатами. Славу Парижу принесла школа Нотр-Дам, а также школы при коллегиальных церквах Сен-Жермен-де-Пре, Сент-Оноре, Сен-Мери, Сен-Марсель и особенно школа в Сен-Виктор, обители, основанной регулярными канониками при короле Людовике Толстом. Она прославилась добродетелями и знаниями мэтров Гуго, Адама и Ришара. Луазель вспоминает и об усилиях других магистров, прежде всего Петра Абеляра, благодаря которому, по свидетельству Оттона Фрайзингского, парижская образованность прославилась во всем христианском мире. Изобилие школ и наплыв все новых ученых привели к созданию «прекрасного большого университета в период правления Людовика Молодого». Именно в это время, а не ранее начинается слава Парижского университета, хотя еще не существовало ни статутов, ни коллегий, а в школах царил беспорядок. Среди множества профессоров и студентов, представлявших различные народы, часты были ссоры и заговоры (Луазель приводит пикантные подробности, цитируя «Хронику» Жака де Витри). Чтобы избежать вражды и распространения ереси, решено было объединить всех ученых и учащихся в союз, создав для них единый устав, регламентирующий одежду, характер лекций, диспутов, похоронных процессий и так далее.
