Оживить умерших — задача, достойная Жюля Мишле
[288], французского историка-романтика XIX века. В какой-то мере Сервен выступает его единомышленником, развивая тезис, что если мы признаем основателем университета кого-нибудь другого, то проявим неблагодарность не только по отношению к Карлу Великому, «который канонизирован из-за своей святой жизни и память которого мы отмечаем в этом дворце»
[289], но оскорбим и других королей.
И что бы сказал Людовик Заика, если бы он проснулся? Я слышу великого Гинкмара, архиепископа Реймсского, стоящего рядом с ним, сетующего на то, что некто именует университет дочерью еще кого-то помимо короля
[290].
В своих исторических реконструкциях Сервен часто прибегает к доказательству от противного: «Если не университет, то кто?» Гинкмар Реймсский в одном из своих писем, адресованных императору Карлу Толстому, пишет о королевских педагогах и просит дать детям Франции справедливых магистров. Но где их можно было найти, если не в Париже?
Перейдем к временам Гуго Капета и увидим, что Роберт, его наследник, был наиболее ученым из всех королей. Кто его сделал таковым? Университет, дочь его отца
[291].
Но помимо такой традиционной аргументации, Сервен в «Реплике» чаще, чем в первой речи, указывает источник своих сведений — сборник Ансегиза, в котором, как отмечает адвокат, можно найти законы Карла Великого о школах,
из которых родился прекрасный светоч мира — Парижский университет…. украшенный шотландскими учеными наставниками, щедро вскормленными божественным милосердием, все это мы читаем у Гагена
[292].
Приводит Сервен и свидетельство Бенжамена Наваррца
[293], восхвалявшего иудейскую школу Парижа, но отмечавшего, как много было ученых в этом большом городе при Людовике VII. Описав, как около 1150 года в Париж прибыли многие доктора схоластики и сентенциарии
[294], которые были любимы и опекаемы королями, Сервен делает вывод, что основателями и патронами университета был короли, и их следует признать первыми его руководителями.
Отвечая Антуану Луазелю на вопрос о начальствующих над университетом, Сервен отмечает, что епископ Парижский и папа римский являются пастырями в духовных делах, но отнюдь не в делах имущественных. Канцлер не является главой университета, его должность — должность схоластика, то есть каноника, которому поручили руководство соборной школой. В Париже главой университета является исключительно ректор, главный во всем, что касается школ и образования. Но поскольку ректор — мирянин, то он не может давать благословения, и когда школяры, пройдя испытания, становятся мэтрами и полноправными членами университета, их специально представляют духовному лицу — канцлеру, чтобы он благословил их. Так Сервен разрешил конфликт, который, как мы помним, разгорелся в 1543 году из-за притязаний канцлера Жака Спифама на верховенство над университетом. Управление школами всегда было прерогативой ректора, как это зафиксировано в акте 1271 года, зарегистрированном в книге университета. Ректор — лицо светское, его избирают из числа мэтров искусств, он не обязан носить тонзуру. Ректор поддерживает порядок в университете, обеспечивает мир между «нациями», инспектирует коллегии, отстаивает права университета в любом из судов. Но благословляет ли он ярмарку Ланди?
«Этот обычай установился во времена Карла Лысого, сына (sic!) Карла Великого, второго из основателей парижской школы, в честь доставленных в Сен-Дени из Аахена реликвий. В первый день ярмарки ректор посещает ее, но не для благословения, а чтобы подтвердить свое право контроля над продажей пергамена, поступающего из Парижа и пригородов»
[295].
Если ректор университета — мирянин, так же как и король — глава университета, то что можно сказать о студентах? Если их и прозывают «клириками», то это еще не делает их людьми церкви: некогда так именовали всех христиан. В университете же, как и вообще во Франции, образованные люди любого статуса именуются клириками. Впрочем, Сервен делает важную уступку: он признает, что некогда, до реформы кардинала Эстутвиля, людей церкви в университете было много. Но сегодня мирян гораздо больше, чем клириков, а о характере корпорации, отмечает адвокат, нужно судить по современному ее состоянию
[296]. Признавая исторические аргументы Луазеля, Сервен стремится принизить их значение.
На патетическую финальную реплику Луазеля Сервен находит не менее образный ответ: «Противоположная сторона желает нарисовать портрет своей университетской матери так, чтобы она не была похожа на себя саму». Сервен предостерегает своих оппонентов от того, чтобы «их краски не лишили ее образ присущей ей простоты и открытости».
