Трудности контекстуализации
Было бы упрощением рассматривать процесс Амильтона против Тенрие как столкновение ученой и неученой или научной и ненаучной точек зрения на проблему происхождения университета. Все было гораздо сложнее. Помимо того, что сам процесс способствовал еще большему повышению интереса к университетской истории, очевидно, что по ряду вопросов адвокаты демонстрировали наличие консенсуса. Оба делали все возможное, чтобы подчеркнуть свою преданность университету, желание наилучшим образом защитить его привилегии и подчеркнуть его роль в истории страны и всего христианского мира. Оба демонстрировали приверженность галликанским вольностям церкви, согласие по поводу важнейших вех университетской истории, ссылались на один и тот же авторитетный набор памятников университетской культуры («Роман о Розе», «Сон виноградаря», проповеди Жерсона).
Но именно эта общность взглядов мешает вынести социально-политический диагноз рассмотренной коллизии, вписать ее в «большой исторический нарратив», как того требуют каноны социальной истории.
Если одна сторона выступает с идеей приоритета папы в университетских делах (назовем сторонников этой точки зрения «папистами»), желает сделать всех студентов и магистров клириками, а другая настаивает на том, что король — источник всех благ в университете, и на секуляризации университетской жизни (назовем сторонников этих идей «роялистами»), если мы знаем, что в Париже плетет сети заговора Католическая лига и через два года вспыхнет мятеж, в ходе которого король будет отрешен от власти лигёрами, то, казалось, мы с легкостью можем предсказать политическое будущее наших «папистов» и «роялистов».
Но реальная история полна неожиданностей. Жан Амильтон, прославлявший королевскую щедрость, станет одним из самых непримиримых лигёров. Он — единственный из вождей Лиги — попытается организовать сопротивление вступившему в город Генриху IV в марте 1594 года и в числе немногих, вопреки амнистии, будет навечно изгнан из страны
[312]. Впрочем, в компании лигёров-изгнанников окажется и Кристоф Обри, упомянутый Сервеном в первой речи; он станет кюре церкви Сент-Андре-дез-Ар по представлению нормандской нации университета в 1584 году. Признание королевской супрематии над университетом отнюдь не предполагало, таким образом, устойчивости роялистских симпатий. Парижский университет вынесет в начале 1589 года постановление о законности свержения «тирана Генриха Валуа» — того самого Генриха III, хвала которому возносилась в рассмотренных нами судебных речах.
О судьбе Тенрие мне ничего не известно, но «папист» Луазель, как и его друг Паскье, покинут лигёрский Париж и свяжут судьбу с парламентом, собранным королем в Туре из числа парижских беженцев. В дальнейшем Паскье и Луазель станут непримиримыми борцами с «духом Лиги» и горячими приверженцами королевского галликанизма. «Роялист» Луи Сервен действовал на стороне Лиги на Генеральных Штатах в Блуа в 1588 году. Впрочем, особого успеха среди лигёров он не снискал, по-видимому, сказалось то, что в прошлом он был протестантом
[313]. Примкнув к королевскому лагерю, он получил должность королевского адвоката в новоиспеченном Турском парламенте (точнее, в Парижском парламенте в изгнании) и сохранил свою должность после возвращения парламента в Париж. Его экскурсы в университетскую историю не прошли даром — в качестве королевского адвоката он участвовал в уже упомянутой нами реформе университета в 1598 году. Выступая как страстный противник иезуитов и защитник галликанизма, Сервен навлек на себя гнев Святого престола. Во время lit de justice Людовика XIII в парламенте 19 марта 1626 года королевский адвокат Сервен подал королю ремонстрацию с жалобами по поводу введения новых налогов. Это вызвало столь сильный гнев короля, что Луи Сервен в тот же день скончался, не перенеся потрясения.
Подобные жизненные траектории выглядят парадоксальными только для тех, кто предпочитает читать историю с конца. Тогда же, в 1586 году, политические страсти еще не заглушили ни профессиональных забот адвокатов, ни приверженности их к тому самому широкому консенсусу.
Тьери Амалу хорошо показал, каким образом борьба за сохранение привилегий (города, корпораций, университета) против все возрастающих посягательств со стороны королевской власти органично вписывалась в движение Лиги, рассматриваемое как реакция традиционных социальных структур на разрушительные социально-политические инновации
[314]. Эти инновации виделись и во все разраставшейся практике продажи королевских должностей (vénalité des offices), но и в практике семейных резигнаций должностей церковных. Отметим, кстати, что Луазель, судя по замечаниям Сервена, вовсе не брал под свою защиту клан Версорисов, считавших церковь Сен-Ком-э-Сен-Дамиан своей собственностью, но представлял Тенрие стороной, пострадавшей от своекорыстия предыдущего кюре. И когда тот же Луазель пускается в морализаторство по поводу нравов, царящих ныне на Пре-о-Клер, или настаивает на придании университетской среде исключительно клерикального характера и подчеркивает успехи университета в искоренении ересей, как прошлых, так и настоящих, он действует вполне в духе ожиданий парижского общества времен Контрреформации (или, как говорят сейчас, эпохи конфессионализации)
[315].
Если и искать в материалах процесса 1586 года зерна будущих коллизий, то речь надо вести о конфликте факультета теологии с факультетом искусств, декана с ректором или, если употреблять метонимию, Сорбоннской коллегии с коллегией Наваррской. Скрытое соперничество, до поры заслоняемое общей борьбой с протестантами, с иезуитами, с королевскими покушениями на академические привилегии и на университетскую собственность, с попытками провести радикальную реформу коллегий, выльется в открытый конфликт в середине XVII века.
