– Потому что мы все еще отчаянно надеялись, что все обойдется, что эти приступы можно держать под контролем с помощью лекарств. Мама сделала энцефалограмму, и она ничего серьезного не показала. Мама выполняла все смешные тесты, ну ты знаешь, когда надо считать назад семерками и следить глазами за пальцем доктора. Она чувствовала себя нормально, ничего страшного, казалось, не было. Потом врач предложил сделать МРТ, и сегодня нам сообщили результаты. Мы пробыли в больнице весь день. – Папа весь сникает. – У нее растет опухоль, и эпилептические приступы вызваны увеличивающимся внутричерепным давлением. Возможно, опухоль у нее уже несколько лет.
Я промолчала, не зная, что сказать.
– Поверь мне, Кэти, я очень хотел тебе это сказать, но она была категорически против. Она считала, что не стоит тебя беспокоить раньше времени, что прежде надо выяснить все точно. Мы собирались сказать тебе, честное слово.
– Ей можно сделать операцию? Удалить опухоль?
Папа роняет голову на руки, словно пытаясь отгородиться от всего мира.
– Неужели мы ничего не можем сделать? – потрясенно спрашиваю я.
– Перестань, Кэти, пожалуйста. – Я никогда не видела плачущего отца. У меня тоже начинают течь по щекам слезы. Я обнимаю папу, он утыкается мне в плечо, и ткань намокает от его слез.
– Я не смогу жить без нее, Кэти. Я не смогу жить без нее.
Я сижу на старом сундучке в моей спальне и курю. На улице слышатся веселые голоса. Вероятно, люди вернулись из паба. Сознают ли они, что их жизнь может мгновенно измениться? Что завтра с ними может произойти нечто такое, что изменит все? Конечно, нет, не сознают. Они такие же, как я еще несколько недель назад. Я крутилась в собственном мире, восприняла как катастрофу отцовскую просьбу принять у себя Беллс; восприняла как конец света, когда она срезала бирки с моих маек. Снова оживает мой мобильный, и я наконец достаю его из сумочки. Три голосовых сообщения.
«Где ты и где моя машина, черт побери?» – Бац. Конец связи. – «Это опять я…» – возмущенно вопит Сэм. Я отключаю его на середине фразы. Завтра позвоню ему и все объясню.
Я иду по темному коридору мимо старой спальни Беллс. Как мы скажем ей про маму? А ведь придется сказать. Мама с папой больше не станут нас обманывать, пытаться оградить нас от правды. Это никогда не помогает; наоборот, так еще больнее.
Я нагибаюсь над раковиной в ванне, мне стало нехорошо. Распахиваю дверцу шкафчика и смотрю на множество пузырьков и бутылочек. Очень много пузырьков с завинчивающейся крышкой и желтыми пилюлями. Все очень древнее. Я беру бутылочку с датой «1974» и выбрасываю ее. Потом пересматриваю по очереди все остальное. Лекарств много – от болей в желудке, в груди, от головной боли – но ни одного, которое помогло бы мне заснуть.
Я вдруг вспоминаю, что стою перед тем самым зеркалом, перед которым я стояла маленькой девочкой и просила бога дать мне светлые волосы и голубые глаза.
– Я знаю, мы не были близки, но я хочу вернуть ее. Она нужна папе. Она нужна Беллс. Она нужна мне. Ах, боженька, пожалуйста, сделай так, чтобы маме стало лучше.
– Кэти. – Папа гладит меня по спине, его голос звучит спокойно.
– Па, я не могу спать. Я так испугалась.
– Тссс. – Он обнимает меня за плечи и ведет меня в спальню.
Я снова закуриваю. Папа очень не любит, когда я курю, но сейчас он молчит. Он сидит на другом краю сундука.
– Если бы я собирался начать курить, сейчас был бы подходящий момент, – бормочет он, снимая свои очки в черной оправе и протирая глаза.
Я виновато улыбаюсь.
– Прости, па. Я знаю, что мне не надо было бы, но…
– Куришь – умираешь. Не куришь – умираешь. Какая разница, черт побери?
Я тяжело вздыхаю.
– Как мама?
– Быстро заснула.
– Хорошо. Но все-таки мне не верится.
– Мне тоже. Ох, Кэти, что же нам делать?
– Не знаю.
Мы молча смотрим на темное небо в окне.
– Загадай желание. Вон звезда падает, – говорит папа.
– Па, – осторожно спрашиваю я, – когда мы скажем Беллс?
– Скоро. Мы с мамой уже говорили об этом.
– Мне кажется, надо завтра ей позвонить и сказать, что мама заболела и что ей надо приехать домой. Она очень обидится, если узнает, что мы скрывали это от нее. Маме не надо ее оберегать или думать, что она не поймет, потому что это лишь выталкивает ее из нормальной жизни, заставляет чувствовать себя неполноценной и…
– Кэти, – резко обрывает меня папа, – ты права. Мы хотим, чтобы она жила тут с нами. Она для нас драгоценнее всего на свете. Вы обе, – добавляет он.
Я смотрю на папу. Голубизна его глаз кажется бледнее обычного, какой-то выцветшей версией их нормального цвета. Он с любопытством произносит:
– Пару недель назад ты и слышать не хотела о Беллс. Мне даже пришлось напомнить, что у тебя есть сестра.
Я прикусываю губу.
– Тогда было все по-другому.
– Да, я уже понял. Ты изменилась. Ты переживаешь за нее.
– Я была плохой сестрой и теперь хочу исправить мою ошибку. За то время, что она жила у меня, мы стали хорошими друзьями. Она стоит того, чтобы за нее переживать.
Папа хватает мою руку и крепко пожимает.
– Я горжусь тобой, Кэти.
26
Я очнулась от беспокойного сна. Вокруг меня качаются стены. Где я? Мне требуется целая минута, чтобы восстановить все в памяти. Тело налилось противной тяжестью. Я с трудом заставляю себя встать.
Маму я нахожу на кухне. На ней ее старый, потертый халат и ночная рубашка. Она роется на полке с кулинарными книгами и папками. На столе снова разорванные в клочки письма. Она поворачивается ко мне; ее лицо выглядит абсолютно спокойным.
– Доброе утро, Кэти. Ты выспалась?
Ничего не понимая, я отвечаю:
– Да, мама, я нормально выспалась. Почему ты рвешь свои драгоценные письма?
– Не хочу, чтобы ты и твой отец беспокоились из-за моих дел. Чем больше я уничтожу писем, тем лучше. – Она выходит из кухни, проходит по коридору и поднимается по ступенькам в свою студию. – Что мне делать со всеми этими незаконченными зверями? – спрашивает она сама себя. – Кэти, возьми себе все, что хочешь.
Я выдвигаю стул и сажусь у маминого рабочего стола.
– Ма, кто-то из нас должен сказать Беллс. Я все время думаю о ней.
Мама соглашается.
– Ты можешь привезти ее домой?
– Да. Если она сядет в утренний поезд, я заберу ее с вокзала.
