Старый друг. Е. Продд».
В течение трех недель Джейни четырежды читала Дину это письмо, и с каждым новым прочтением что-то добавлялось в бродильные дрожжи, бурлившие в его душе. Большая часть процесса творилась в его душе безмолвно, какая-то часть его требовала посторонней помощи.
Он полагал, что один только Продд связывает их с внешним миром и что детишки, как и он, просто отбросы, извергнутые человечеством. Потеря Продда – а он с непоколебимой уверенностью знал, что никогда больше его не увидит, – значила потерю надежды на жизнь. По меньшей мере это была потеря всего осознанного, целенаправленного, того, что приподнимало их жизнь над существованием растений.
– Спроси Малыша, кто такой «друг».
– Он говорит: тот, кто любит тебя, даже когда ты плохо поступаешь.
Но Продд и жена его изгнали Дина, когда он стал мешать им, а значит, готовы были на это и в первый, и во второй, и на пятый год их знакомства… в любой момент. Нельзя сказать, что становишься частью чего-то, если это самое всегда готово отделаться от тебя. Но друзья… может быть, на какое-то время он им разонравился, а вообще-то они любили его?
– Спроси Малыша: можно ли стать частью того, что любишь?
– Он говорит: только если любишь и себя, и другого.
Годами Дин жаждал вновь пережить то, что случилось там, на берегу пруда. Он должен был понять, что там произошло. И если он сумеет постичь свершившееся, перед ним откроется мир. На секунду та, иная жизнь и он соединились потоком, который нельзя было ни преградить, ни остановить. Они обошлись без слов, которые ничего не значат, без мыслей, что не имеют значения. Это было слияние.
Кем он тогда был? Как говорила Джейни?
Идиотом. Просто фантастическим идиотом.
Идиот, пояснила она, – это взрослый, который способен слышать безмолвные речи детей. Тогда… с кем же он сливался тогда, в тот давний и страшный день?
– Спроси Малыша, как назвать взрослого, что умеет говорить как младенец.
– Он говорит – невинным.
Он был идиотом и понимал без слов, а она, невинная, умела говорить на детском языке.
– Спроси Малыша, что случается, если идиот и невинная окажутся рядом.
– Он говорит: как только они соприкоснутся, невинная потеряет невинность, а идиот перестанет быть идиотом.
Дин задумался. Потом он спросил у себя: «Что же так прекрасно в невинности?» Ответ был скор, почти как у Малыша: «Ожидание – вот что прекрасно в ней».
Ожидание конца невинности. Идиот тоже все время ждет. Ждет, что перестанет быть идиотом. Но как же мучительно его ожидание. И встреча означает конец для каждого из них… неужели это расплата за слияние?
Впервые за долгое время Дин ощутил покой. Ибо если это действительно так, значит, он на самом деле что-то сделал, а не разрушил. Боль, боль потери улеглась, получив свое оправдание. Пришло понимание, что, когда он потерял Проддов, боль того не стоила.
«Что я делаю? Что делаю? – в тревоге метались мысли. – Все пытаюсь понять, кто я и частью чего являюсь… Не оттого ли, что я отвержен, несуразен, да что там, просто уродлив?»
– Спроси Малыша, как назвать человека, который все время пытается понять, кто он и откуда.
– Он говорит: такое о себе может сказать всякий.
– Всякий, – прошептал Дин, – а значит, и я?
Минуту спустя он возопил:
– Какой еще всякий?
– Заткнись на пару минут. Он не может сказать… э… ага, он говорит, что он, Малыш, – это мозг, я – тело, близнецы – руки и ноги, а ты – воля и голова. Он говорит, что «Я» относится ко всем нам.
– Значит, я принадлежу тебе и им, и ты тоже – моя часть.
– Ты наша голова, глупый.
Дину казалось, что сердце его вот-вот разорвется. Он посмотрел на всех них; на руки, чтобы тянуться и доставать, на тело, чтобы заботиться и чинить, на безмозглый, но безотказный компьютер, и на… управляющую ими всеми голову.
– Мы еще вырастем, Малыш. Мы ведь только что родились.
– Он говорит: не при тебе. Не при такой, как ты, голове. Мы способны буквально на все, но мы ничего не сумеем. Да, вместе мы – существо, это так, но это существо – идиот.
Так Дин познал себя, и подобно горстке людей, сумевших сделать это прежде него, понял, что не на вершине горы стоит он, а у каменистого и неприветливого подножия.
Часть вторая. Малышу – три
Я наконец отправился поговорить с этим Стерном. Он поглядел на меня поверх стола, мигом окинув взглядом с головы до ног, взял карандаш и пригласил:
– Присаживайся, сынок.
Я остался стоять, пока он вновь не поднял глаза. Тогда я сказал:
– Ну а влети сюда комар, вы и ему скажете: присаживайся, малыш?
Он положил карандаш и улыбнулся. Улыбка была такая же острая и быстрая, как взгляд.
– Прости, ошибся, – проговорил он. – Но откуда мне было знать, что ты не хочешь, чтобы тебя называли сынком?
Так было уже лучше, но я все еще кипел.
– К вашему сведению, мне уже пятнадцать лет, и мне это не нравится.
Он вновь улыбнулся и сказал:
– О'кей.
Тогда я приблизился и сел.
– Как твое имя?
– Джерард.
– Имя или фамилия?
– И то и другое одновременно. И еще: не надо спрашивать меня, где я живу.
Он положил карандаш.
– Ну, так мы далеко не уедем.
– Это зависит от вас. В чем дело? Я произвожу впечатление враждебно настроенного человека? Пусть так. Я успел набраться всякой дряни, от которой сам не могу избавиться… иначе бы и не пришел к вам. Это может вам помешать?
– Собственно, нет, но…
– Так что еще вас смущает? Оплата? – Я достал тысячедолларовую бумажку и положил ее на стол. – Счета выставлять не придется. Но сами следите за суммой. Израсходуется – скажите, и я принесу еще. Так что мой адрес ни к чему. И кстати, – проговорил я, заметив, что он протянул руку к банкноте. – Пусть пока полежит, мне хотелось бы сперва убедиться в том, что мы с вами договорились.
Он скрестил руки.
– Я так дел не делаю, сы… извини, Джерард.
– Джерри, – поправил я. – Делаете, раз согласились иметь дело со мной.
– Ты несколько усложняешь ситуацию. Откуда ты взял тысячу долларов?
– Выиграл конкурс на лучшую рекламу стирального порошка Судзо. – Я наклонился вперед. – На сей раз это чистая правда.
– Ну хорошо, – кивнул он.
Я был удивлен. И, кажется, он понял это, но ничего не сказал, ожидая продолжения.
