Мучаясь вопросом, кто же делает бывшей пионерке такие подарки, Андрей Львович с уважением разлил вино: плеснул немного себе, потом до краев – даме и в завершение дополнил свой бокал до приличествующего уровня. На глянцевой рубиновой поверхности всплыли пробочные соринки.
– У меня снова крошки! – со значением заметил он.
– Вы и про крошки помните?
– Еще бы…
– Вы удиви-и-ительный! Выпьем!
Вино оказалось великолепным, густым, терпким. Сделав глоток, он подумал сначала, что пьет свежий сок, даже не виноградный, а скорее – гранатовый, но потом ощутил во рту вяжущую изысканность, затем – томное тепло в груди и наконец почувствовал веселое головокружение.
– Ну как?
– Здорово! – отозвался писатель, со стыдом вспоминая, как зазывал Наталью Павловну к себе на бутылку уцененного бордо.
Смущенный Кокотов хотел смахнуть с губ пробочные крошки, но Наталья Павловна вдруг предостерегающе вскрикнула, точно он собрался совершить непоправимую оплошность, такую, из-за какой в сказках налетают черные вихри, рушатся царства, а возлюбленные девы обращаются в лягушек и прочую живность.
– Нет, не делайте этого! – вскричала она, резво пересела к нему на колени, обняла за шею и осторожным языком сняла крошки с его губ.
Последовал продолжительный поцелуй, во время которого Андрей Львович, не в силах оставаться особенным, преодолев сопротивление сомкнутых бедер, добрался-таки до невероятного.
– Опять эти нахальные руки! – рассердилась Обоярова и, отпрянув, вернулась в свое кресло.
– Смелые… – испуганно поправил писодей.
– Нет, нахальные, очень нахальные! Бесстыжие! – повторила она, покраснев от гнева и смущения. – Ну куда, куда вы торопитесь? Зачем вам зеленые ягоды? Поспешная любовь скоротечна! Я ведь могу и обидеться. Любой другой мужчина уже вылетел бы отсюда без права на вторую попытку. Понимаете? Но вы, вы… Я вас прощаю. Давайте поговорим!
– О чем?
– Спросите меня!
– О чем?
– Ну, хотя бы об этом, – она кивнула на плакатики. – Вам же интересно?
– Интересно. И что это значит?
– Чтобы объяснить, я должна рассказать вам про мой третий брак.
– Может, потом? – с робким упорством спросил Кокотов.
– Нет, не потом! Потом я вам о себе не расскажу ничего! Мужья и любовники существуют для того, чтобы их обманывать. С чужими людьми откровенничать вообще не следует. Правду о себе можно сказать только в тот краткий промежуток, когда человек тебе еще не близок, но уже и не далек.
– Что вы говорите? Мне та-ак с вами интересно! – передразнил он, решив снова стать «особенным».
Андрей Львович даже показательно сел в позу прилежного слушателя, по-чеховски опершись щекой на руку.
10. Одинокий профессор
– Поверьте, я не хотела выходить замуж за Федю. Но мама… «Доченька, прошу – сделай хоть раз по-моему, умоляю, дура!» Конечно, в чем-то она была права. И Дэн, и Флер, и Вадик были ошибками, более или менее приятными. Согласитесь, вспоминая прошлое, мы чаще всего перебираем наши веселые ошибки, а не скучные правильности. Верно?
– Да, пожалуй, – кивнул Кокотов.
– …Но молодость заканчивалась. Ни шпионки, ни журналистки, ни головы профессора Доуэля из меня не получилась, а значит, надо было упрощаться: заводить мужа, семью, детей. Это оправдывает даже самую неудачную жизнь. Мама твердила: «Ната, тебя надо немедленно посадить на шею серьезному человеку!» В нашем роду, знаете ли, не принято, чтобы женщина оставалась одна. Одиночество – это как увечье, к тому же всем заметное. Неловко! И мама познакомила меня с Лапузиным. Она тогда работала у профессора Капицы в передаче «Очевидное – невероятное» и пригласила Федю поговорить о травле генетиков. Шел девяносто второй год. И Сталин был виноват во всем. Мама, конечно, не сказала Лапузину, что мой дедушка, академик Сутырин, работал сначала с Вавиловым, а потом ушел от него к Лысенко.
– Почему? – огорчился писодей.
– Ну как же? – удивилась Наталья Павловна. – Я вам рассказывала: дедушка очень боялся потерять академический паек и служебную дачу. К тому же он считал, что Вавилов забросил большую науку, растратил дар на заграничные вояжи да еще влип в какое-то антисталинское подполье. А Трофим Денисович был труженик, пахарь, вол. И никогда, кстати, не писал ни на кого доносов. Зато в войну, когда немцы захватили весь юг, мы прокормились благодаря его «яровизации»: он вывел такие сорта, которые отлично росли на самом севере. Его заграничные ученики получили недавно Нобелевскую премию!
– Чьи ученики?
– Лысенко.
– Вы что-то путаете, Наталья Павловна!
– Ничего я не путаю, Андрей Львович, – с раздражением возразила она. – Просто историю пишут не победители, как почему-то считается, а дети и внуки побежденных.
– Обида – двигатель истории! – усмехнулся Кокотов, подумав: «О чем только не приходится говорить с женщиной по пути в постель! Вот смешно-то будет, если у нас не сладится из-за Лысенко!»
– Пожалуй, что и двигатель! – Обоярова снова с интересом посмотрела на него. – Ваша мысль?
– Нет, Сен-Жон Перса! – с вызовом ответил он, страстно предчувствуя, что все-таки сладится.
– Ва-аша! Но мы отвлеклись. Съемка задержалась. Не помню теперь: то ли долго устанавливали свет, то ли опоздал профессор Капица. Маме пришлось развлекать гостя беседой, она поила его чаем и постепенно, слово за слово, узнала, что он разведен, страшно одинок и ищет спутницу жизни, достойную его положения заместителя директора Института прикладной генетики. Впрочем, семейное положение мужчины легко определяется и без слов…
– Как?
– По глазам! У женатого – прописанные глаза.
– В каком смысле?
– Ну, вроде отметки в паспорте. Понимаете, несвободный мужчина всегда озабочен возвращением домой, даже если ушел в недельный загул. Этого не скроешь ни за что! Вот у вас глаза «непрописанные». Мама тогда как с ума сошла: свободный сорокапятилетний профессор ищет новую жену! Разве можно упустить? Одним словом, через неделю Федя явился к нам на обед и произвел на меня скорее приятное впечатление. У него были короткие седеющие волосы и розовое лицо борца за здоровую старость. Кстати, Лапузин оказался спортсменом: играл в большой теннис, катался на горных лыжах, летал на дельтаплане, а в молодости занимался классической борьбой, благодаря чему его и взяли в аспирантуру. В тот вечер он был одет в темно-синий блейзер с золотыми пуговицами, вместо галстука шея была повязана шелковым платком. Впрочем, кое-что в нем раздражало меня с самого начала…
– Например? – оживился Кокотов, которого до боли под ложечкой злило, что Наталья Павловна называет мужа Федей.
– Так, пустяки… Во-первых, он все время втягивал живот, подчеркивая свою спортивность. Во-вторых, слишком тщательно вел себя за столом – верный признак, что человек не получил хороших манер в семье и занимался самовоспитанием. В результате он знал, как, наевшись, расположить приборы на пустой тарелке, но при этом пил из чашки чай вытянутыми трубочкой губами, хлюпая и булькая, как агонизирующий аквалангист. Дайвингом Федя, кстати, тоже занимался. Всю нашу семейную жизнь я пыталась отучить его от этой дурацкой манеры. Отчасти удалось: в гостях или, скажем, на приеме в посольстве он еще кое-как держался, но зато уж дома… Он мне объяснял: «По-другому я вкуса не чувствую!» Зато говорил он, надо признаться, тонко, интересно, умно, но слишком правильно, словно у него в голове бежала строка, как перед диктором в телестудии…
