– Вот! – писатель с гордостью протянул ему упаковку камасутрина.
– Что это? – спросил пришелец, осторожно принимая подарок в коготки.
– Природная мощь Тибета!
– Конкретнее можно? – раздраженно скрипнул хитиновым бедром инопланетянин. – На Тибете у нас ремонтная база. Шамбала. Слыхал?
– Слыхал… С помощью камасутрина ты сможешь… э-э… радовать жену гораздо чаще, чем раз в год!
– Да-а? – «Богомол» изучил таблетки вращающимися глазами, ощупал усиками-вибриссами, даже лизнул чешуйчатым языком. – Химия?
– Ну что ты! Только природные ингредиенты. Закупали в Индии специально для Политбюро…
– Смотри! Если что не так, вернусь и откушу голову! – предупредил тот и сунул блистер в карман на брюшке.
– Не волнуйся, жена будет довольна!
– Сомневаюсь. Как сказал Сен-Жон Перс: «Легче найти братьев по разуму в космосе, чем довольную женщину в Париже!»
– Вы тоже знаете Сен-Жон Перса?! – изумился Кокотов. – Откуда?
– У меня незаконченное высшее…
Последние слова пришельца потонули в новом, более мощном гудке звездолета. «Богомол» всплеснул лапками, приподнял надкрылья, выпростал и расправил светло-зеленые, пронизанные прожилками, похожие на занавесочный тюль крылья. Они мелко завибрировали, пришелец, махнув на прощание рябиновой гроздью, взлетел. На покрытых инеем перилах остался темный след от лапок. Стремительно уменьшаясь, инопланетянин помчался к «тарелке». В ней как раз отворилась дверь, устроенная так же, как подъемный мост в замке.
Изумленный Кокотов увидел, как со всех сторон к звездолету мчатся десятки, даже сотни «богомолов», и каждый несет что-нибудь в лапках: куски арматуры, гнутые автомобильные диски, сдохшие аккумуляторы, мотки ржавой проволоки и прочие железяки неясного назначения. Два пришельца, объединив подъемную силу крыльев, тяжело волокли по воздуху старую чугунную батарею.
«Богомолы» приземлялись на приступке откидной двери, складывали крылья, предъявляли двум рослым темно-зеленым стражникам какие-то удостоверения и скрывались со своей добычей внутри корабля. Когда последний летун зашел на борт, прохрипели прощальные гудки, и дверь захлопнулась. Погасли три луча, и пруды, похожие на просвеченные до дна бассейны, превратились в три огромные могильные плиты из черного с синими крапинками мрамора. Звездолет еще некоторое время повисел в воздухе, а затем исчез, точно лопнувший мыльный пузырь…
Андрей Львович вернулся в номер, лег, изнемогая от счастья, в постель и живо вообразил, как завтра помчится в «Панацею», потребует повторного рентгена и насладится растерянностью врачей, которые будут тщетно искать в серых размывах снимка следы болезни. А дальше он отыщет сбежавшую Обоярову. Нет, она сама вернется, нежная, трепещущая, и увезет его в большой дом на берегу, где они будут наслаждаться бронзовыми морскими закатами, а по ночам любить друг друга с неторопливой изобретательностью. Ничего, что пришлось подарить инопланетянину камасутрин, у Виктора Михайловича большие запасы. А главное: Кокотову теперь открыта тайна вечного здоровья и неизбывной бодрости во всех членах. Ах, как жаль, что умерла мама! Он мог бы ее вылечить…
Он на всякий случай решил проверить, не забыл ли чудодейственную последовательность космического ритма. Барабаня по стене трам-там-там-трам-там-там-трам-тарарам-там-там, Андрей Львович вспомнил: это же тот самый заветный стук в дверь, о котором они условились с Натальей Павловной! Вдохновленный таким мистическим совпадением, писатель торжественно постучал костяшками по лбу, а потом, радостно смеясь, еще и еще раз, все сильней, сильней, все громче и громче, все веселей и веселей. Он колотил себя по голове, пока не услышал грохот, доносившийся из прихожей. Кокотов с трудом разлепил глаза, различил гулкие удары: трам-там-там-трам-там-там-трам-тарарам-там-там – и услышал знакомый голос:
– Мой рыцарь! Вы спите? Это я – откройте…
Он окончательно очнулся: в темном окне сиял ломоть луны. В номере было холодно. В приоткрытую балконную дверь сквозняк, пульсируя, втягивал и отпускал занавеску. Никакого дамского белья на полу не оказалось. Кокотов сел на кровати, почувствовал головокружение и оперся, чтобы не потерять равновесия, о матрац.
– Почему же вы молчите?! – доносилось из-за двери. – Вы спите? Я вас разбужу! Ах, как я вас разбужу!
«Значит, „богомол“ приснился!» – Андрею Львовичу показалось, что его позвоночник превратился в сосульку, упершуюся ледяным острием в мозг.
– Я привезла гаражное вино! Откройте же!
Значит, нет никакого космического ритма!
– Трам-там-там-трам-там-там-трам-тарарам-там-там! – грохотала упорная дама.
Значит, все осталось как есть!
– О, мой герой! Проснитесь!
«Значит, я по-прежнему болен и скоро умру…» – вяло сообразил Кокотов.
Это открытие сокрушило его. Он скорчился калачиком и с головой накрылся одеялом, подоткнув края так, чтобы не слышать воплей и грохота. Бывшая пионерка, кажется, принялась бить в дверь каблуком. Но приглушенные звуки доносились и сквозь байку. От ее голоса, еще недавно желанного и волнующего, Кокотова замутило. Он ненавидел Наталью Павловну за то, что она здорова, за то, что своей нахрапистой похотью нарушает его тихий союз с небытием, губит загадочную тишину, в которой разворачивает бутоны страшная орхидея с изысканным именем Метастаза…
Не волнуйся, читатель, наш Андрей Львович исцелился. Но подробнее об этом в романе «Гипсовый трубач».
Вторая часть
Бахрома жизни
Песьи муки
Некий гражданин (назовем его Василием) вышел как-то вечером во двор своего дома подышать воздухом. Он только что в хлам рассорился с женой, и все внутренности у него вибрировали от гнева, как у дешевой стиральной машины. Семейная жизнь в тот миг представлялась ему гнуснейшим из всех способов существования, недостойным взрослого человека. Умиротворяя себя сладкими картинами предстоящего развода и упоительного мужского самоопределения, он прогуливался меж дерев, постепенно приходя в себя. Но вдруг из темноты с омерзительно визгливым лаем под ноги ему бросилась лохматая болонка, похожая на тряпичную швабру, какими моют кафельные полы. От неожиданности Василий испугался, схватился за сердце и с холодной оторопью понял, что никуда он из семьи не денется, что это, как выразился Сен-Жон Перс, «парное одиночество» у него навсегда, что так, до гроба, он и будет брести по жизни, булькая внутренней тоской…
А следом за визжащей собачонкой из темноты вышел хозяин (назовем его Анатолием) и произнес подлейшую по смыслу фразу:
– Не бойтесь, товарищ, он не кусается! Тоша, ко мне, ах, ты мой мальчик!
Пес, презрительно задрав на Василия лапку, сделал свое собачье дело, радостно вернулся к хозяину, и они вместе исчезли в темноте.
Возможно, случись подобный инцидент в какой-то другой день, Василий посмеялся бы над этим кинологическим недоразумением и забыл. Но тут все сошлось. И в предосудительном поведении болонки он ощутил вызов, который бросает ему судьба. Мол, кто ты? Мужчина или деревяшка, которую пилит жена и метит безнаказанно случайный кабыздох? Кроме того, обращение «товарищ» выдавало в подлом собаководе явного пролетария, приверженца красно-коричневых идей, а Василий, надо заметить, имел высшее техническое образование и голосовал исключительно за Явлинского, похожего на обиженного младшего научного сотрудника, которому в институтской столовой недолили борща…
