7. Устричный бал
На устричный бал Мохнач явился в хорошей обуви и малиновом кашемировом пиджаке, без которого в начале девяностых показаться в приличном месте было так же невозможно, как в прежние времена прийти на партийное собрание в трусах и майке. Обстановка буйного дармового изобилия буквально потрясла Вову. Это был какой-то гастрономический коммунизм в отдельно взятом банкетном зале. Ни джаз Лундстрема, ни звон бокалов не могли заглушить массового страстного всхлипа – это сотни людей одновременно всасывали в себя престижную устричную слизь.
На балу в самом деле оказалось много знакомых по старой жизни. Актеры, режиссеры, певцы почти не изменились, сильно сдали поэты, глотавшие деликатесы не жуя, будто в последний раз. Зато торопливые безымянные доставалы, крутившиеся прежде вокруг знаменитостей, иной раз даже не рассчитывая на приглашение к столу, удивительно изменились, превратившись в монументы самоуважения. Некоторые несуетно узнавали Вову из Коврова, значительно чокались с ним, сообщали, что устрицы здесь – г…о, балтийские, и вручали свои визитки, извещавшие о фантастических переменах в судьбе. Все они стали управляющими, президентами, председателями, генеральными директорами…
Собственно, с этих визиток и началась новая профессия Мохнача. Когда директор, снова услав секретаршу на обед, позвал Вову и, понизив голос, спросил, нет ли у него надежных людей, интересующихся арендой помещений, вчерашнему инженеру-оборонщику осталось только вытрясти из малинового пиджака карточки и подвинуть к себе телефон… Со временем он в совершенстве освоил большой теннис и научился сводить нужных людей, заходить в любые кабинеты, подсовывать под настроение на подпись важные письма, нашептывать в державное ухо платную информацию, посредничать при передаче «бонусов», а то и просто взяток. А потом, когда отмечали грамотную сделку где-нибудь в номерах или охотничьем домике с конкурсантками красоты, Вову из Коврова просили спеть под гитару, и он безотказно хрипел, подражая давно истлевшему кумиру своей молодости:
Мой друг уехал в Магадан.
Снимите шляпу!
Уехал сам, уехал сам,
Не по этапу…
А банкиры, биржевики, хозяева нефтяных скважин, красные директора акционированных гигантов, отраслевые министры, флагманы порноиндустрии, изовравшиеся политики слушали его пение, рассеянно поглаживая одноразовых подруг и роняя сладкие старорежимные слезы.
Теперь у Мохнача все прекрасно: дети учатся в Лондоне. Любимая жена, сидя в имении на Нуворишском шоссе, страдает из-за того, что жена алюминиевого олигарха явилась недавно на благотворительный концерт в неприлично крупных бриллиантах. Не совладав с собой, Марина бьет по щекам неловкую горничную, а потом бежит к своему психоаналитику – каяться. Тесть, доктор экономических наук, умер от недоумения, когда начались гайдаровские реформы, но теща жива-здорова, все так же зовет любимого зятя «Вовиком», кормит его домашними пончиками и благодарит Бога, что дочка не вышла замуж за аспиранта Иванова, оказавшегося ко всему прочему еще и Юнгштукером.
Третья часть
Капище Синемопы
Ошибка Пат Сэлендж
– Ну-с, – Жарынин выверенным движением взял в руку рюмку, – выпьем, Кокотов, за Синемопу!
– За что-о?
– За Си-не-мо-пу! – по слогам повторил соавтор.
– А что это?
– Не что, а кто! Муза кинематографа.
– А разве такая есть?
– Конечно. Десятая. А вы не знали?
– Не-ет, не помню…
– А девять остальных хотя бы помните?
– Конечно.
– Называйте!
– Зачем?
– Да вы просто не знаете! – обидно засмеялся Жарынин и отпустил рюмку.
– Знаю.
– Ну тогда перечисляйте!
– Терпсихора, Мельпомена… – бодро начал Кокотов.
– Хорошо, дальше!
– Талия, Клио…
– Четыре. Отлично! Дальше?
– Урания…
– Великолепно! Пять. Еще!
– Ев… Евтерпа…
– Прекрасно! Шесть. Ну, напрягитесь!
– Э-э-э… Забыл… – ненавидя свою дырявую память, сознался Андрей Львович.
– Вы что заканчивали, я запамятовал?
– Пединститут.
– Ну что ж, для пединститута вполне прилично. Может, звонок другу?
– Не откажусь.
– Считайте, что вы мне уже позвонили. Запомните и передайте другим: Полигимния – муза сочинителей гимнов. Не путать с Полигамнией! Музой измены. Семь. Эрато – муза лирической поэзии. Восемь. Вы же писали в юности стихи?
– Писал.
– Должны знать. Каллиопа – муза эпоса. Девять. И, наконец, Синемопа – муза синематографа! Десять. За Синемопу!
Выпили. Хрустнули огурчиком. И Кокотов почувствовал, как в животе затеплилась надежда на то, что жизнь все-таки не напрасна. Мысли пришли в веселое движение.
– Дмитрий Антонович, а как зовут одиннадцатую музу? – спросил он, улыбаясь.
– Одиннадцатую?
– Да, одиннадцатую.
– Хм… И что же это за муза?
– Не догадываетесь?
– Нет…
– Звонок другу?
– Пожалуй.
– Это очень важная муза. Может быть, самая главная теперь.
– Ладно, сдаюсь!
– Те-ле-мо-па! – победно произнес Кокотов и указал пальцем на телевизор. Там беззвучно мелькал какой-то американский боевик про разумные марсианские кактусы, которые воюют против гигантских кротов с клешнями.
– Неплохо, коллега! За Телемопу! Она нам скоро понадобится. А давайте напишем сценарий для фантастического кино!
– Давайте!
– Я начну, а вы подхватывайте! Итак, двадцать второй век. Нью-социализм. Марс. Конец нудного рабочего дня в одном из многочисленных марсианских НИИ. Завтра – трехдневный уик-энд.
– У них три выходных дня?!
– Конечно. Но раз в месяц. А какой отдых на Марсе? Тоска! Ну посидеть у голограммного телевизора, ну поваляться на искусственном пляже под искусственным солнцем или для экстрима, напялив скафандр, на сендцикле поноситься по красному дну высохшего марсианского моря. Скукота! И только одна сотрудница не может скрыть радостного нетерпения. Назовем ее хотя бы Пат Сэлендж. Фантасты почему-то любят давать героям такие краткие англоватые имена. Странно, что никому из наших не пришло в голову называть персонажи по-русски. Например, Ген Сид – Геннадий Сидоров… Или – Ал Пуг. Алла Пугачева. Разве хуже? Нет, лучше! А все проклятое западничество! Но вернемся на Марс. Вот эта наша Пат Сэлендж, чтобы спрятать туманную загадочную улыбку, низко склоняется над кульманом…
– Дмитрий Антонович, какой кульман на Марсе в двадцать втором веке?
