Мы сидим у меня на кухне, развалившись на стульях из опаленной сосны, какие ставят у стойки бара; верх у них пурпурный, стеганный ромбиками, а ножки обгрызаны собаками. Эти стулья месяц назад я бесплатно уволок с принудительной распродажи имущества должников из кооперативного дома на Пало-Фиеро-Роуд. Помню, от этого мероприятия у меня осталось тягостное ощущение. Чтобы создать атмосферу, Дег вкрутил в патрон дебильную красную лампочку и теперь смешивает кошмарные коктейли с жуткими названиями, делать которые научился у подростков, нахлынувших в город во время весенних каникул. («Химиотерапия», «Безголовая Королева балета» – кто только выдумывает эти названия?)
ТЕЛЕЖИЗНЬ:
уподобление ситуаций повседневной жизни эпизодам из телесериалов: «Ну это прямо как в том эпизоде, когда Йен потерял свои очки».
Все одеты в наряды для «рассказов на сон грядущий»: Клэр во фланелевом домашнем халатике, отороченном кружевом из прожженных сигаретами дырок, Дег в пижаме из вискозы цвета бургундского вина, с «королевскими», под золото, аксельбантами; я в мягкой рубашке с длинными рукавами. Вид у нас разношерстный, дурацкий и унылый.
– Нам все-таки надо обновить свой прикид, – говорит Клэр.
– После революции, Клэр. После революции, – отвечает Дег.
Клэр ставит в микроволновую печь научно-усовершенствованный попкорн.
– Мне всегда казалось, что я не еду ставлю в эту штуку, – говорит она, с пиканьем тыкая пальцем на кнопки пульта, – а впрыскиваю в зерна горючие вещества.
Она с силой захлопывает дверцу.
– Поосторожней, – кричу я.
– Извини, Энди. Я расстроена. Ты не представляешь, как мне сложно находить подруг. Я всегда дружила с парнями. А девицы вокруг вечно были дурехами. Они видели во мне конкурентку. И вот теперь в кои-то веки я нахожу подходящую подругу, а она уезжает в тот же день, когда меня бросает самое сильное наваждение моей жизни. Так что уж потерпи мои закидоны.
– Поэтому ты сегодня была такая кислая возле бассейна?
– Да. Она просила меня попридержать язык о ее отъезде. Она ненавидит прощания.
Дега, похоже, сильно занимает тема ухода Элвиссы в монастырь.
– Ничего не выйдет, – говорит он. – Тоже мне мадонна-блудница. На этот крючок я не попадусь.
– А это и не крючок, Дег. Говоря так, ты уподобляешься Тобиасу. И уж едва ли она всерьез там задержится – оставь свой скепсис. Дай ей шанс. – Клэр вновь усаживается на табурет. – Тебе что, действительно хочется, чтобы она осталась в Палм-Спрингс и продолжала заниматься тем же? А через год-другой ты ходил бы с ней в супермаркет «Вонс» за одноразовыми шприцами. Или подыскал бы ей завидную партию – какого-нибудь местного дантиста, чтобы она стала домохозяйкой в Пало-Альто?
ВКПФ (Влип как последний фак).
Полный облом: «Джек застрял в римском аэропорту на тридцать шесть часов – это был полный облом».
ВКПФ (Вырядился как последний фак).
Жуткая безвкусица: «Ну, это было нечто! Какие-то шаровары. 1979 год, и ежу понятно».
В микроволновке взрывается первое зернышко; до меня доходит, что Дег бесится не только потому, что чувствует себя отвергнутым Элвиссой, но и завидует ее решимости изменить и упростить свою жизнь.
– Она отреклась от мирских благ, я так понимаю, – говорит он.
– Ее вещи достанутся соседкам по квартире, бедняжкам. У этой девушки жуткие проблемы со вкусом. Дурацкие абажуры и куча вырезок из журналов.
– Даю ей три месяца.
Клэр старается перекричать канонаду кукурузных зерен:
– Я не собираюсь до хрипоты обсуждать эту тему, Дег. Пусть ее порывы банальны, пусть они обречены на провал, смеяться над ними ты не должен. Кто угодно – только не ты. Господи, уж ты-то должен понимать, чего стоит попытка отделаться от этого дерьма. Элвисса на крутом вираже обошла тебя – ведь так? Она уже на ступеньку выше. А ты, хоть и оставил позади мегаполис и бизнес-шмизнес, все еще цепляешься – за свою машину, свои сигареты, телефонные звонки, коктейли, за свою позицию. Ты по-прежнему хочешь владеть ситуацией. Ее поступок не глупее твоего ухода в монастырь, а уж бог-то свидетель, сколько раз ты об этом скручивал нам мозги.
Кукуруза перестает взрываться; Дег разглядывает свои ноги. Смотрит на них, словно это два ключа на колечке, а он не может вспомнить, от каких они замков.
– Господи. Ты права. Сам себе не верю. Знаешь, как я себя чувствую? Как будто мне двенадцать лет, и я снова в Онтарио, и я снова окатил бензином машину и себя; мне кажется – я по уши в дерьме.
– Освободись от дерьма, Беллингхаузен. Просто закрой глаза, – говорит Клэр. – Закрой глаза и представь себе то, что ты пролил. Почувствуй запах будущего.
* * *
Красная лампочка – забавная вещица, но глаза от нее устают. Перебираемся в мою комнату – настал час «рассказов на сон грядущий». Горит огонь в камине, на овальной плетеной подстилке блаженно посапывают собаки. Сидя на моей кровати, застеленной покрывалом «Гудзонов залив», мы едим попкорн; все мы переживаем острое ощущение тепла и уюта среди желтых восковых теней, колеблющихся на деревянных стенах, где на гвоздочках расположились мои вещи: блесны, панамы, пальмовые листья, пожелтевшие газеты, вышитые бисером ремни, веревка, ботинки и карты. Простые детали простой жизни.
Расстанься с телом
Жила-была несчастная богатая девочка по имени Линда.
Она была наследницей огромного состояния, семена которого пустили первые ростки на почве работорговли в Джорджии, размножились текстильными фабриками в Массачусетсе и Коннектикуте, рассеялись на запад сталелитейными заводами на Моонгахела-ривер в Пенсильвании и в конце концов принесли здоровые плоды в виде газет, кино- и авиаиндустрии в Калифорнии. Однако ж пока деньги семьи умудрялись постоянно множиться и подстраиваться под нужды времени, у самой семьи это не получалось. Она усыхала, истощалась и вырождалась, пока от нее не остались только двое: Линда и ее мать Дорис. Линда жила в каменном замке в сельском имении Делавэре, но ее мать вспоминала делавэрский адрес, лишь заполняя налоговую декларацию. Она не появлялась там по многу лет, ибо предпочитала Париж; она жила в непрерывном полете. А вот если бы приезжала, то, возможно, смогла бы помешать тому, что произошло с Линдой.
Понимаете, детство Линды было счастливым, как у любой маленькой богатой девочки – единственного дитя в детской на верхнем этаже каменного замка, где каждый вечер отец читал ей сказки, усадив к себе на колени. Под потолком порхали и пели десятки маленьких ручных канареек, иногда садившихся им на плечи и долго разглядывавших прекрасный корм, приносимый горничной, перед тем как начать клевать его. Но однажды отец не пришел – и больше не приходил никогда. Какое-то время, от случая к случаю, сказки пыталась читать мать, но это уже было не то – от нее пахло спиртным; мать могла заплакать и отмахивалась от птиц, когда те подлетали. И птицы перестали подлетать.
