Мать как-то пошла за водою,
Оставив одну Гостилюбу.
Вышла девица из дома,
Села у синего моря,
Звонкую песню запела.
Вскипело синее море,
Погнало высокие волны,
Ударило в белые скалы.
Глядит пред собой Гостилюба
И видит великое чудо:
Стоит перед нею владыка
Златые кудри по пояс,
В руках золотые стрелы
И лук с золотой тетивою.
Слова говорит ей такие:
Душа моя, красная дева,
Давно я тебя поджидаю.
Положена дань мне от веку,
Раз в девять лет – по деве.
Славен я всякою силой:
Когда заиграю на гуслях,
Пляшут волны морские,
А вихри им подпевают.
Златые мечу я стрелы
Быстрее буйного ветра,
В кого попадут мои стрелы,
Тот занеможет немедля.
Есть у меня источник,
Девы его охраняют,
Кто выпьет воды волшебной –
Тот будет здоров и молод.
Любимцев своих награждаю
Великим я жалую даром:
Кто мил мне, умрет в расцвете,
Без дряхлости в тяжких недугах.
По глади синего моря
Я мчусь на конях проворных,
Как ветер несутся кони
По морю, ровно по суше.
Живу я в богатом чертоге,
В глубинах синего моря,
Бесчисленны в нем палаты,
Красного золота утварь,
Белого серебра двери,
Скатного жемчуга окна.
Три сотни белых баранов,
Три сотни черных овечек
На стол подается в палатах,
Где гости мои пируют.
Всем изобилен чертог мой,
А только в нем нет хозяйки.
Тебя я избрал, Гостилюба,
Княгиней морских чертогов,
Будешь ты жить со мной
В глубинах синего моря.
Трудно было дышать, грудь сжимало от смеси восторга и ужаса: в глаза каждому смотрели золотые очи морского владыки. Сквозь легкие колебания прозрачных волн было видно, как тянутся вдаль золоченые палаты, сияют жемчужные окна, искрится самоцветами посуда на столах. Это потрясало – и в то же время казалось пугающе знакомо. Как будто в младенчестве каждый видел эти палаты, эти столы с пирующими гостями и самого хозяина, но был унесен оттуда так давно, что все забыл… А теперь вспомнил и вновь узрел потерянную родину.
Вскрикнула громко дева
И быстро бежать пустилась.
Едва она оглянулась,
Как видит великое диво:
Исчез златокудрый владыка,
И змей перед нею двуглавый,
Одет золотой чешуею,
Венцы на главах сверкают.
Змеяка за девой мчится,
Златые свивает кольца.
Бежала дева близ моря,
До белой скалы высокой,
Настиг ее здесь змеяка
И рухнул с ней в синие волны.
И стала жить Гостилюба
В глубинах синего моря,
В богатом чертоге царском
Женою Морского Владыки.
Поют дунайские девы
Славу красе Гостилюбы,
Отроки славят владыку,
А кто услышал – пусть помнит.
Многие из слушателей невольно обхватывали себя за плечи, борясь с зябкой дрожью – кольца золотого змея, холод морских глубин каждый ощущал собственной кожей. Другие не смели шевельнуться и даже глубоко вздохнуть. У них на глазах вновь творится мир – свершалось одно из тех событий, что случились давно и случаются снова, ничуть не меняясь, каждый раз, как найдется среди смертных способный отворить эту дверь. И пока эти события происходят и обновляются, мироздание будет стоять.
Певец умолк, но вызванный им мир не ушел. Сквозь черные морские волны сияли золотые палаты с жемчужными окнами, стройный кудрявый молодец обращался в двуглавого змея и снова в молодца… Образы висели над берегом, над песком, над бортом лодьи, с языками пламени улетали в звездное небо. Но голова кружилась, утрачивалось понимание, где верх, а где низ, море и небо сливались воедино, обхватывали и поглощали…
Никто не знал, сколько прошло времени. Пламя костра немного опало – никто не подкидывал дров, – однако колесо ночи почти не сдвинулось с места.
– Разрушено святилище, говоришь? – первым подал голос Ингвар.
Он говорил тихо, но его услышали почти все.
– Эта песнь известна подунавским поселянам, – Боян бережно переложил гусли с колен на кошму. – В прежние времена, пока здесь справляли все обряды почитания идолов… старых богов, каждые девять лет с Белой скалы на острове сбрасывали деву в жертву Морскому Царю. Теперь дев уже не бросают, но песню еще поют, потому что…
– Жертва должна быть принесена, – кивнул Ингвар.
– Ты принимаешь? – Боян требовательно взглянул на него с кошмы.
Ингвар бросил взгляд на Мистину.
– Не мы, – ответил тот. – Но владыка Нави жертву получил. Потому что ты… – он пристально и задумчиво взглянул на Бояна, – и впрямь умеешь открывать ворота в Навь…
– Под такую песню и вода ключевая за мед стоялый пойдет, – усмехнулся Тородд. – Ну что, брате, начнем?
За свои гусли взялся Добылют – после Бояна немного пристыженный, зная, что с болгарином ему не тягаться. Однако Боян не знал славлений Олегу Вещему, и под них бояре и отроки разделили с покойным последнюю страву. Мало кто жалел, что запивать поминальную кашу пришлось водой – отзвуки песни бродили в крови, воздымая душу над телом, будто самый крепкий хмель. С высоты своего сидения покойный воевода смотрел полузакрытыми глазами, как бьются в его честь отроки и мужи.
Но вот поединки завершились. Пришла пора отплывать. Мертвых гребцов спустили со скамей на днище лодьи, их места заняли полуодетые живые – отобранные Мистиной из числа собственных отроков, в ком он был уверен. Десятки рук столкнули лодью в море. Мистина стоял возле кормила – голый, с распущенными волосами и с факелом в руке сам похожий скорее на морского беса, чем на человека и тем более воеводу старинного рода. Но бывают случаи, когда наиболее почитаемый среди людей должен суметь сделать наиболее широкий шаг от них прочь. И Мистина умел это лучше Ингвара и лучше кого-либо во всем войске.
– Видишь! – кричал Мистина сквозь шум ветра. – Он услышал!
Ветер с берега усилился. На корабле мертвых подняли парус, и он тронулся в открытое море, уносимый ветром и течением Дуная. Над бортом мерцали в ночи факелы.
– Давай быстрее! – орал с берега Ингвар, сомневаясь, что на таком расстоянии Мистина его услышит сквозь ветер. – Не то и вас заберет! Не тяни!
Не в силах оторвать глаз от лодьи и рослой фигуры побратима, он невольно шел следом, будто провожал на тот свет кого-то более ему дорогого, чем даже воевода Чернигость. Остановился, когда волны начали заливать его до пояса. Но и тогда остался на месте, вглядываясь в темноту и стиснув в кулаке серебряную плетеную цепь с молоточком Тора – Мистина отдал ему, прежде чем подняться на лодью.
