Тот «древний змий» был прямо здесь – мигал из ночи сотней багровых глаз, дышал адским пламенем. Рыжебородые «ангелы его» сновали по берегам, неся смерть и разорение христианам. И, как ни мало подходящим противником для дракона считал себя Феофан, где-то в глубине души шевелилась гордость, что Господь счел его достойным хоть ненадолго встать на пути сатаны.
По мнению игемонов, на западном берегу пролива не могло быть особенно много скифов. Они вообще удивились, что вражеские отряды, наиболее пострадавшие от огнеметов и токсобаллист, оказались еще способны огрызаться.
– Мы можем уничтожить их одним ударом! – уверял Зенон. – Если к причалу Иерона подойдут хотя бы три-четыре хеландии, пусть сперва дадут залп по их лоханкам, что там стоят, и сожгут их на месте. А потом я сойду на берег с моими людьми и наголову разобью скифов на заставе! И хотя бы о них нам больше не придется беспокоиться, клянусь кровью Христовой!
– Не сомневаюсь, что так и будет, дорогой Зенон! – отвечал ему Феофан. – Но я уверен, что скифы скрытно наблюдают за нами. И если они увидят, что хотя бы часть хеландий снялась с места и отошла назад, то могут немедленно начать новый прорыв.
– Они не посмеют! Они теперь знают, что такое «влажный огонь»!
– Ветер меняется! – предостерегал кентарх Иоанн. – И погода может измениться. При переменчивом ветре, при волне «влажный огонь» использовать нельзя – мы сожжем сами себя. А без него мы не сможем отбить нападение скифов – даже и сейчас их, увы, почти в десять раз больше, чем нас.
– Наша главная задача – защитить Великий Город, – говорил Феофан. – И мы не сдвинемся с места, пока не убедимся, что скифы или ушли от пролива, или разбиты фемными войсками.
– Да где эти фемные войска? – в досаде восклицал Зенон.
Феофан мог только развести руками: о фемных войсках надо было спрашивать стратигов фем Оптиматы и Фракия
[32]. Ночами ему не спалось, а днем он считал нужным быть на глазах у стратиотов, поэтому постоянно не высыпался и осунулся. Даже, кажется, успел похудеть и со смесью удовлетворения и огорчения думал: еще неделя такой жизни, и на него без труда налезет любой клибанион из сокровищницы. Если останутся силы держаться на ногах под таким количеством позолоченного железа. За трое суток Феофан, непривычный к походным условиям и житейским лишениям, подустал от жизни на корабле – здесь не приятные и удобные палаты его столичного дворца, – но крепился. Василевс, Великий Город и сама Богоматерь избрали его, а исполнять порученные небесными стратигами задачи всегда трудно… Закрывая усталые глаза, он видел перед собой Святую Деву и воодушевлялся мыслью о том, что он – лишь воин высшего стратига. А когда сама Дева воинствует, стыдно поддаваться слабости.
Шла пятая ночь после битвы в проливе. Стоя на корме своей хеландии, патрикий Феофан поднял веки и вздрогнул. Вдали в черноте над Босфором пылало такое огромное пламя, будто загорелся разом сам Константинополь…
* * *
– Чем бы все это ни кончилось, об этом мы будем помнить всегда, – говорил своим людям «морской конунг» Хавстейн, последний из оставшихся при Ингваре наемников. – На зимовке на Готланде, в палатах Бьёрна конунга на Адельсё или за столом у самого Одина – об этом всегда будет приятно рассказать и любопытно послушать. Это войдет в мою сагу. Ведь что ты за человек, если о тебе даже саги нет?
До сих пор ни в одной из бесчисленных саг, сложенных о древних конунгах и прославленных витязях, не говорилось о подобном. Все знают о конунге Хаки, что приказал положить себя, раненого, на корабль и сам повел его, горящий, в море. Многие вожди из тех, что при жизни возглавляли корабельную дружину, уходили на тот свет на своем старом дреки, с накопленным добром, жертвенными животными, наложницей в наряде не хуже, чем у королевы, и с любимыми рабами.
Но никто еще на памяти Хавстейна не видел такого – чтобы на общий погребальный костер было возложено сразу двадцать два скутара.
Два дня здесь трудились, не жалея плеч, несколько сотен здоровых мужчин. Те скутары, что после битвы пристали у Иерона, вытащили на берег неподалеку от заставы – кроме одного, самого маленького. На песчаной площадке их установили в два ряда – сперва четырнадцать, вплотную друг к другу, заполнив хворостом, соломой и прочим горючим мусором, потом помост из жердей и плетня, потом второй ряд из восьми скутаров. Под жарким греческим солнцем просмоленные днища быстро сохли. В скутары верхнего ряда поместили мертвецов – тех, кто не вышел живым из битвы, тех, кто умер от ран уже на заставе, с десяток погибших при набегах на греческие селения и монастыри. Это давно полагалось сделать: пролежав пять дней в жаре греческого лета, мертвые вонью разлагающейся плоти взывали о скорейшем погребении. Тучи черных мух своим жужжанием напоминали о том же.
С каждым покойником уложили все бывшее при нем имущество. Зарезали свиней, коз и овец из добычи и устроили в последний вечер прощальный пир, объединяющий живых и мертвых. На каждый скутар верхнего ряда пришлось по десятку мертвецов, и на каждый Ингвар велел поместить женщину – посмертный дар воинам. Пленниц уже набралось в стане больше десятка, но брать их с собой не имело смысла – и места в лодьях лишнего нет, и хлопотно.
Держанович заварил сон-травы, нашептал отвар тайным словом, полученным от матери. Глядя на него, Мистина думал: парня надо беречь. Он не просто имеет хорошую память и ловкие руки, чтобы собирать травы, готовить отвары и смешивать мази. Он делает это с душой и умеет пробудить дух зелья. В первую же ночь Мистина привез к Ингвару двоих опытных дружинных лечцов, и они, осмотрев раны князя, признали, что Колояр сделал все возможное наилучшим образом. Сказывается происхождение: этот рослый кудрявый парень, по виду точно такой же, как тысячи других, происходит от двух княжеских родов: полоцкого и ловацкого. Его отец был князем, мать – княгиней. Отрок смел, неглуп, способен не теряться в опасности и мог бы прославиться в дружине. Но у него дух и руки волхва. Представляя это по себе, Мистина отмечал: надо присматривать, чтобы не убили слишком рано. Может вырасти большой человек… Нашел же он «белужий камень», который стоит в золоте столько, сколько сам весит. Таких подарков боги не посылают кому попало.
Восемь греческих пленниц – молодых женщин со связанными руками – стояли на коленях в ряд перед скутарами. За несколько суток плена их платья разорвались и загрязнились, волосы испачкались и спутались, покрывала потерялись. Нынче утром им велели вымыться и выдали каждой новое платье – из добычи. Колояр принес несколько гребней, тоже захваченных где-то в селениях. Тем из женщин, кто настолько отупел от испытаний, что не мог за собой поухаживать, сам расчесал волосы. При этом ласково утешал несчастных, обещая им вскоре всяческие радости на том свете, свидания с родными.
Пленницы, конечно, не понимали той смеси славянских и норманнских слов, на которой говорил выросший при киевской дружине Колояр, но сам его голос и ласковые касания рук успокаивали их, и они безропотно принимали чаши с чародейным настоем, который уже навсегда лишит их возможности страдать.
