– Она качается, а потом покрывало сбрасывает, – на северном языке зашептал Ингвару Колояр, чтобы девушка не поняла. – Потом слезает, и все кругом кричат: ой, унесло солнце нашу Калиницу, будет она жить в небесных палатах… Все такое. А потом уж девки пошли травы искать, а идти за ними не велели. Говорят, силы не будет.
Ингвар невольно хмыкнул и покрутил головой. В возрасте Держановича они с парнями ходили смотреть, как девки купаются. А этому травы подавай!
– Погоди! – Ингвар нахмурился. – Ты – дочь Владимира и сестра Калимира?
– Да, – девушка кивнула черноволосой головой.
И впрямь, сообразил Ингвар: именно этими степняцкими чертами она похожа на владыку Несебра.
– Так это что же… – Ингвар недоверчиво воззрился на нее. – Это тебя… за меня хотели сватать? Или была еще другая сестра, старше тебя?
– Я одна дочь у матери, – девушка опустила глаза.
Ингвар смотрел на нее в изумлении: если бы ему сказали, что это и есть та дева из Бояновой песни… Как ее звали-то? – которую морской царь к себе на дно утащил, он бы не больше удивился. Почему-то те события десятилетней давности, о которых Боян упоминал, казались минувшими давным-давно. Думалось, та несостоявшаяся невеста сто лет назад должна была выйти за кого-то другого, нарожать детей и даже, пожалуй, состариться… Собственное отрочество казалось Ингвару далеким, как другая жизнь – уж слишком он с тех пор изменился, – и не верилось, что тогдашняя невеста еще может быть молодой девушкой. Она что – не стареет?
– Я была совсем дитя, – наконец она подняла на него глаза. – Мне было всего шесть или семь лет.
Глаза у нее были карие – непривычного цвета, но от этого они казались особенно глубокими и мягкими. От взгляда их будто теплым ветром веяло в душу. В ее словах мерещилась печаль… Или сожаление. И смотрела она на него с таким жадным любопытством и потаенным восхищением, каких Ингвар в его нынешнем состоянии, пожалуй, не заслуживал.
Ингвару вдруг подумалось: рассуди тогда Олег Предславич иначе – и эта дева пару лет назад стала бы его женой. Эта мысль взволновала: будто в чародейной чаше показали совсем иную дорогу, по какой могла бы двинуться его жизнь… и уйти к этому дню уже весьма далеко и совсем в другую сторону. И почему-то смотреть в ту сторону, вслед той ускользнувшей доле, было любопытно, хотя никогда раньше Ингвару не приходило на ум желать себе другой жены, кроме Эльги.
Глаза девушки под тонко выписанными черными бровями будто вопрошали: а ты был бы рад такой судьбе? И что-то в нем отвечало: да. Несмотря на черные волосы и смуглую кожу, девушка напоминала тот цветок, что положила ему на колени, и Ингвар снова, почти безотчетно, взялся за стебель, словно то была ее рука. От юной болгарки веяло жизнью: свежестью луговых трав, росой на цветах. Показалось вдруг, что она сама и есть та самовилина трава, обладание которой приносит здоровье и счастье. Она, а не какой-то там стебель, который на самом деле обычная «заячья кровь».
И она стояла перед ним, только руку протянуть. Стояла и будто чего-то ждала. Как будто он еще мог свернуть на ту, другую дорогу, что десять лет пряталась и выскользнула из тумана только сейчас.
– Как тебя зовут-то? – спросил Ингвар. – Калиница?
– Нет, – карие глаза взглянули на него с лукавством. – Огняна-Мария.
– Ох! – Это имя сверкнуло, будто молния, и захотелось прикрыть глаза от ослепительного блеска. – И что же, – Ингвар недоверчиво посмотрел на нее, – за десять лет жениха другого не нашлось? Такая красавица… Да всякий бы бегом побежал.
Огняна вспыхнула: по щекам разлился румянец, такой пленительный на смуглой коже, и Ингвару вдруг самому стало жарко.
– Всякий… – одолевая смущение, Огняна подняла на него глаза, но тут же снова опустила, – может, и побежал бы… Да я не за всякого пойду.
Она повернулась к двери; почти безотчетно Ингвар рванулся вперед, невольно охнул от боли сразу в обеих ранах, но все же сумел ухватить ее запястье. Огняна-Мария резко отняла руку, будто обожглась, бросила на него еще один непонятный взгляд и выскользнула из покоя.
Ингвар озадаченно глядел ей вслед. Он не понимал, что произошло – и произошло ли что-то, – но озадачило его другое. Пытаясь обхватить пальцами ее запястье, он ясно ощутил через ткань рукава знакомый витой изгиб серебряного обручья.
* * *
В устье Сангарии русскому войску пришлось провести еще два дня: забивали захваченный скот, солили и коптили мясо, разбирали добычу. Простое тряпье греческих селян, что похватали сгоряча – широкие рубахи из некрашеной шерсти, короткие поношенные плащи, – Мистина велел бросить. Лишь разрешил каждому, у кого был недостаток одежды, взять себе нужное. Правда, лето уже было в разгаре, солнце палило, и большинство отроков ходили в одних портах и валяных шапках, чтобы не напекло голову.
Лишнее пришлось оставить. Когда русы тронулись дальше на восток, берега близ устья выглядели, как мир после конца света: везде отрубленные головы коз и овец, небрежно снятые и брошенные шкуры, кучи костей, копыт и внутренностей, тучи мух над лужами крови, а возле этого – бедняцкие рубахи и накидки, посуда подешевле, пустые амфоры из-под вина и масла, черепки в кострищах. Казалось, все жители страны ушли в морские волны, бросив ненужные им более пожитки. И все эти обломки уничтоженного мира простирались, насколько хватало глаз. Уцелевшие жители, вернувшись через несколько дней, чуть не сошли с ума от ужаса и вони.
Войско теперь прочесывало берег, направляясь через долину Сангария на восток, навстречу ушедшему вперед Тородду. Дымы над небокраем видны были на много переходов, и весть о набеге уже широко разнеслась по побережью. Скотоводы спешно собирали стада и гнали своих коз на юг, к горам. Селяне грузили на повозки добро и домочадцев и тоже уходили, надеясь найти убежище. В самую пору жатвы иные из земледельцев не решались бросить созревшие нивы. Полагались на то, что опасность не так уж велика, что скифы до их деревни не дойдут, что войска прикроют… Что Бог поможет так или иначе!
Но большинство все же старалось убежать, унося самое ценное добро. И вот здесь пригодился конный отряд Буеслава, достигший уже сотни всадников. Они служили загонщиками: мчались вперед по любой дороге от моря на целый дневной переход, обгоняя обозы поселенцев. Те принимались кричать и разбегались, бросая на дороге повозки и скот, но русы будто не замечали их и уносились вдаль. Лишь утром они разворачивались и шли назад к морю, отрезая жителям с их добром и скотом путь к горам или укрепленным городкам. Беженцев разворачивали и гнали назад, навстречу шедшим от побережья. Не приходилось даже заходить в селения: все ценное из домов жители выносили и складывали на повозки сами. На обратном пути русы поджигали дома, рощи и поля. Добыча росла, и все ширилась оставшаяся позади полоса дымящейся земли.
На третий день Буеслав снова наткнулся на вооруженных греков. Дело шло к вечеру, солнце садилось. Утомленный за день отряд шел через поля, частью сжатые и покрытые снопами. Канавы, плетни, ограды из камней, череда высаженных в ряд оливковых деревьев разграничивали неровные участки разных хозяев. Валялись в беспорядке серпы, горшки, стояли полотняные навесы на жердях, где жнецы в полдень отдыхают от зноя. Все это было брошено разбегавшимися селянами. Буеслав и сам уже думал приглядеть место для ночлега, но дорога впереди была усеяна свежими комьями навоза: туда угнали стадо. В пыли отпечатались многочисленные следы колес, разнообразных копыт и ног. Позади осталось несколько сел, усадьба и две небольшие церкви, пустые. В церквях русы побывали, спешившись, и застали там лишь свидетельства поспешного бегства. Сосуды, покровы и расписные доски в серебряных окладах, которым греки кланяются, ушли на юг, и черниговцы жаждали догнать их, пока не стемнело.
