У нас с Цезарем непростые отношения. Дружеские, но обособленные, где каждый, по себе, а периоды близости с мурчанием на коленках давно стали штучным товаром. Правда, от этого куда более ценным.
Вынимаю из клади кошачий лоток, застилаю старыми газетами из кладовки. Соображаю, что с дорожки надо бы присесть и самой; после чего иду на кухню и закуриваю в форточку. Хозяйка просила дымить пореже, особенно когда погода позволяет выйти на крылечко. Но сейчас я устала.
Картина за окном пасторальна до умилительных слез. Бабульки на лавочках (наверняка уже обсуждают мою персону, одежду и обилие багажа). Детишки на качелях (смех и отчаянный скрип железных труб). Жирный рыжий кот дремлет в теньке. На березовых ветвях перекликаются обсидиановые вороны. Не грязно-серые помоечники, каких полно дома, а почти скандинавские вестники битв, клювастые и угольно-черные.
Жить можно. Городок в меру уютен, в меру чист. Приживемся.
Утащив чемоданы в комнату с кроватью, неспешно разбираю вещи.
— Ну что, Цезарь, как тебе берлога? — спрашиваю, когда тот появляется на пороге.
Правитель Рима не снисходит до ответа. Щурит зеленые глазищи, но хвост задирает трубой и чуть заметно трется плечом о косяк. Он все еще кажется вымотанным поездкой. Вспоминаю, куда сунула НЗ кошачьего корма на первое время. Но раскопать не успеваю — во входную дверь осторожно стучат.
Невольно вздрагиваю. Гадаю, что Людмила Павловна заметила дым из форточки. Выдумывая наивные оправдания, иду открывать. Но причина визита кроется в другом. Хозяйка неловко мнет в руках бумажки с показаниями счетчиков.
— Ирочка, — говорит она негромко, — вы простите, но я хотела убедиться, что вы помните про условие.
Да, помню. Такое не забудешь. А еще о таком не сообщишь редактору, даже если именно в этом кроется смехотворная стоимость аренды. Пусть лучше считает, что я умею торговаться, чем знает, что Людмила Павловна одержима приметами, бредущими по краю старческого невроза.
— Конечно, — как можно дружелюбнее отвечаю я. — Каждый вечер выливаю в раковину колпачок «Крота». Раз в неделю добавляю в средство чайную ложку порошка, что хранится рядом с запасами «жидкого бура». Ничего не забыла?
— Нет, доченька, все верно! — Женщина расцветает в улыбке, за которой притаилось легкое душевное расстройство. — Ты добавку экономно используй, ее достать сложно. Муж ведрами болотную тину просеивал, чтобы нужную траву найти и высушить! Зато запах убирает как по волшебству, а в подвале ни крыс, ни тараканов.
Мне хочется фыркнуть. Засмеяться. Припечатать ладонь к лицу и откровенно потешиться над дремучестью местного люда. Но я не стану и лишь послушно киваю. Да, неведомая дрянь с местных болот в сочетании с «Кротом» убивает запах и изгоняет крыс. Пусть так, а первый платеж уже переведен на сбербанковский счет Людмилы Павловны.
— Тогда еще раз доброго дня! — мелко кивает та, семеня по ступеням. — Отдыхай, доченька. Если понадоблюсь, я в соседнем подъезде, номер мой у тебя есть…
Я прощаюсь и осторожно закрываю дверь. Иду в ванную, извлекаю из тумбы банку. В ней два литра сухой серой массы — то ли высушенной грязи, то ли пепла, и у меня нет никакого желания изучать ее вблизи. Поморщившись отражению в зеркале, прячу банку.
Вечереет.
Я выкапываю из чемодана пакетик «Вискаса», кормлю Цезаря и иду прогуляться. Жара спадает, над крышами носятся стрижи. Через час возвращаюсь к разбору вещей, но бросаю на полпути и лезу в душ.
Как всегда на новом месте, первую ночь я провожу беспокойно.
Часто просыпаюсь, в приторможенном испуге соображая, где нахожусь. Встаю, чтобы открыть форточку. Цезарь предпочитает моему обществу подкроватное пространство, но я не тороплю его с освоением жилья. Мой очередной временный дом издает звуки, к которым мне тоже предстоит привыкнуть. Воздух в городе чист настолько, что утром я ощущаю себя перерожденной, несмотря на тревогу и усталость.
День 1, вторник.
Утро написано ярчайшей акварелью в стилистике Стива Хэнкса: солнечные пятна чередуются с мягкими глубокими тенями. Стекла домов и машин сверкают, березы и тополя шепчут листвой, и даже вороний грай кажется вовсе не угрюмым.
Еще до того, как раздернуть шторы, я отчетливо слышу женские голоса. Слышала их еще до пробуждения. Акустика чудовищная. Словно спала в туристической палатке, вокруг которой собралась толпа. Но запечатывать форточку нельзя — часы еще не пробили семь, а припекает, будто в полдень…
Выглядываю, обнаружив на подъездной лавке четырех женщин. Возраста Людмилы Павловны, упитанные и лысеющие под похожими косынками, все они отличаются удивительно громкими голосами.
Женщины активно обсуждают чьего-то мужа. Его рыбалку, очередной литр водки и разбитую фару. Сплетни, долетающие до меня в это ослепительное утро, настолько лубочны, что я мгновенно крещу происходящее «Лавочкой-FM».
Одна из квартета радиоведущих (грузная, в комбинезоне поверх розовой блузки), матерится так, что позавидовали бы дальнобойщики. Я не ханжа. Более того, за внешний вид и характер в редакции неоднократно шутили про яйца, которые у меня есть в противовес парочке мягкотелых коллег-мужчин. Но от потока брани, льющегося из уст бой-бабы, становится неуютно…
Вернувшись из туалета, варю сосиски и кормлю Цезаря остатками НЗ. Спутник одинокой независимой женщины трется об ноги с обожающим взором. Завариваю чайный пакет и закуриваю, стараясь стоять за тюлевой шторой, чтобы не было заметно с лавки.
Через двор пробегает кот. За ним еще один.
Придвинувшись к подоконнику, замечаю, что площадка перед домом заполнена бродячими животинами. Черно-белые, серые, давешний рыжий. Не меньше семи зверюг. Все они вертятся вокруг мисок в траве, куда сердобольные старушки складывают объедки.
Из соседнего подъезда появляется пятая женщина — худая, сгорбленная, увенчанная таким воздушно-белым шаром тонких волос, что напоминает одуванчик. Помахивая пакетом, она идет к месту кормежки и во весь голос (кошусь на часы на микроволновке и убеждаюсь, что сейчас лишь 6:42) призывает кота по кличке Вася.
Призывает своеобразно. Раз за разом выкрикивает имя на одной ноте и вообще не делает пробелов, отчего двор наполняет фальцетное:
— Васявасявасявася!
Я умиляюсь дружбе женщины и одного конкретного кота из всей уличной стаи. Умиляюсь ее манере звать Васювасювасю. С удовольствием докуриваю, торопливо расправляюсь с завтраком и допиваю чай. Цезарь после сна выглядит чуточку спокойнее. Но все равно кажется настороженным, будто сыщик, почуявший опасного бандита.
— Во двор без меня ни ногой, — улыбаюсь я, поглаживая питомца за ухом. — Видал местных? Сразу хвост накрутят…
Кот благосклонно принимает ласку, но смотрит так, словно я сморозила глупость.
Иду умываться. Подстригаю ногти, ссыпав обрезки в бездонный зев раковины. Окончательно рассовываю по местам шампуни, кремы и полотенца. Ухожу. Цезарь не провожает, но я не в обиде.
