— До послезавтра, — сказала Анна, провожая гостей.
— С наступающим вас, — улыбнулась девушка, — Мне очень понравился ваш зелёный ангел.
— Я оставлю его вам, — сказала Анна. — Берегите дом.
Когда они ушли, Анна села дошивать бархатную птицу. Игорь снова перевернул страницу. Когда птица была дошита, Анна спросила: «Чаю?», — и Игорь кивнул.
Вещей у каждого из них оказалось мало. Набралось всего два больших кожаных чемодана: один его, другой её. Дом не любил суеты.
Утром, на следующий день после Рождества, когда все вещи были собраны, Анна сказала Игорю: «Иди первым, дорогой. Я сама передам ключи». Он произнёс что-то неуместное и лишнее, может быть: «Я позвоню?» И Анна ответила «Да». Но, возможно, сразу же забыла об этом.
И дом стоял, являя за окном каменный коридор, в глубине которого раскачивался тонкий человеческий силуэт, почти как маятник. И воздух комнат был наполнен лимонной цедрой, гвоздикой и хвоей. Анна сидела на краешке своего чемодана, стоящего у порога, и прислушивалась — сначала к удаляющимся, потом к приближающимся звукам шагов, а дом обнимал её последним теплом, и невозмутимый зелёный ангел смотрел на неё с пустого подоконника, помогая не ощущать ни времени, ни грусти, ни зова воспоминаний. Лёгкий холод пробегал по полу, сметая следы запаха вишнёвого табака, но свет стен оставался тем же — тёплым и мерцающим, и это было именно то, что нужно, чтобы прожить несколько самых прекрасных мгновений, таких, о которых человек может, тоскуя, только случайно помыслить, и тут же забыть о них, повинуясь внезапному зову, ныряя и погружаясь в него целиком, переступая порог и навсегда падая в глубокий колодец, начинающийся там, за дверью.
Октавия
Первая их встреча после двенадцати лет взаимного молчания была случайной. Эскалатор полз наверх, Ира от нечего делать разглядывала пассажиров, стоящих на встречной ленте. И вдруг — глаза, летящие по заданной траектории, словно падающие куда-то вниз — глазища на пол-лица, с вечным и каким-то виноватым ожиданием, застывшим в посыле взгляда. Вокруг глаз лохматые, длинные кудри неясного оттенка, а остальное не запомнилось, ни одежда, ни лицо — только этот выстрел сквозь волосы. В первое мгновение в Ириной голове не промелькнуло ни имени, ни императива — догнать, крикнуть, сделать хоть что-то — всё сходилось в одном только слове «она» — вопросительном, тревожном слове. Пока слово звенело, «она» уплыла далеко вниз, Ира оглянулась, надеясь, что всё же обозналась, — но Октавия, исчезая за людскими спинами, вдруг резко повернулась, посмотрела туда, где была Ира, — и два её пальца взлетели вверх. «Виктори», любимый жест.
Встреча эта произошла около недели назад. О сестре Ира не вспоминала годами, не было нужды.
Расстались они некрасиво. Так вышло, что Ира отказалась вписать в свою, тогда уже трёхкомнатную, «флэту» двух дружков Октавии, немолодых волосатиков бомжеватого вида. Выставлять пришлось всю кодлу, скопом, вместе со старшей сестрицей, которая притащила народ к Ире и разместила всех в гостиной, постелив на пол одеяла. В комнате пахло травой, один волосатик мылся в Ириной ванной, а второй, полулёжа на полу и касаясь, кажется, несвежей рубахой Ириного кресла, наигрывал на дудке какую-то тихую мелодию, от которой Ире внезапно захотелось выпить водки. Но вскоре первая реакция прошла, и её сменило возмущение. Тем более что десятилетней Натке, Ириной дочке, похоже, понравилось новое общество — она как заворожённая смотрела на парня с дудкой. Почему-то вспомнилось, что после приказа проваливать дудочник собрался первым — ни слова не говоря, он встал, быстро обулся в прихожей и, взяв рюкзак, в одной рубашке вышел куда-то туда, в ноябрь. Пока Октавия и ее второй друг, слушая Ирину отповедь, собирали нехитрый скарб, во дворе играла дудка. Ира потом долго пыталась вспомнить ту мелодию. Не вспомнилось. Трудное было время, Ира одна растила дочь и выплачивала ипотеку. А этим жестом, направленным против всего, что нарушало личные границы, Ира даже гордилась поначалу.
Октавия нигде не жила. Она давно пустила на ветер долю, которая досталась ей от продажи комнаты, причитавшейся по наследству: мамину двухкомнатную можно было разменять только на крохотную однушку и крохотную же комнату. И эта бессеребреница согласилась на второе. Она ушла из дома классе в седьмом. Школу не закончила. Говорят, что её стихотворные опусы победили в каком-то конкурсе, и Октавию с её неполным средним даже могли взять в один гуманитарный московский вуз — для таких же чокнутых. Но Октавия и учёба, так же как Октавия и работа — были всё равно что гений и злодейство. Сестра никогда не задерживалась на одном месте подолгу и часто исчезала из Москвы, теряясь в неизвестном направлении.
Вторая встреча тоже произошла случайно. В «Кофе-Хаузе» на Маросейке. Несмотря на то что запланированная в кофейне полуделовая встреча сорвалась, Ира всё равно зашла сюда, заказала кофе и салат. Медленно потягивая американо и отходя от шумного трудового дня так, как отходит затёкшая нога — неприятные покалывания реальности, вялые движения мысли, — она увидела компанию, сидящую чуть поодаль, возле окна. Трое небрежно одетых людей, двое сидели спиной, но никаких сомнений: одна из них была Октавия, Ксюха то есть. Ира краем глаза уловила движения, жесты, колыхание знакомой шевелюры и почувствовала досаду. Очень немногие люди вызывали у Иры настоящий животный протест, этакую аллергию общения, и старшая сестра была первой в списке. Само воспоминание о ней — бесило. Но Ира почувствовала, что никуда из кафе не сбежит. И ещё она поняла, что Октавия уже давно её заметила: был у сестрицы неприятный дар, она умела видеть спиной. Так и есть, вот она повернулась к Ире с почти укоризненным взглядом, дескать, наконец-то ты меня разглядела, старуха. И поприветствовала её в стиле Черчилля, как тогда, на эскалаторе. О чём-то переговорила со своими, поднялась и направилась к Ире.
Кажется, Октавия почти не изменилась за двенадцать лет — лишь немного высохла и пожелтела. Такие же длинные кудрявые патлы, седины в них почти нет. И одета так же: во что-то бесформенное, балахонистое, а сверху пёстрый шерстяной шарф. Только лицо стало немного неровным, бросилась в глаза припухлость под орбитами и очень худая шея, какая-то совершенно куриная. И на куриной этой шее торчала нелепая голова и улыбалась Ире. «Блаженная», — подумала та.
— Ну, мать, от судьбы не уйдёшь, — голос тоже был прежним, хриплым и певучим. — Так и будем с тобой кругами ходить, пока не побратаемся. Да хватит уже скрипеть зубами, давай обнимемся, что ли. А, Иришка?
Оторопевшая Ира встала и попробовала улыбнуться, как вдруг поймала себя на том, что её рот и сам уже бесформенно растёкся, и она вмиг одёрнула себя. Но Октавии хватило и этого. Она повисла на шее у сестры и потом отпустила её так же резко, как и схватила.
…Октавия со смехом рассказала Ире, что «продолбала ключ от вписки», а хозяин там будет только завтра. Но хорошо: ребята из кафе пускают её к себе. А завтра с утра — ехать в Калининград. За каким чёртом сестре понадобилось в Калининград, Ира не спросила: у Октавии всегда так, вожжа под хвост — и автостопом по стране. Как видно, возраст не внёс коррективу в её жизнь.
