Должна тебе сказать кое-что о голландцах: хорошо, что у нас весь день впереди. На том концерте в Маурицхёйсе, для примера, можно было все еще встретить костюмы времен Людовика XVI, которые уже лет десять как вышли из моды. У нас на улице никто не показался бы в такой стыдобе — а эти, похоже, даже не замечали. Вот-вот, чудеса, да и только! Была там одна особа, отдаленно связанная с домом Оранских, седьмая вода на киселе, бывшая баронесса Агата ван Солмс (мой муж, кстати, считал ее очень милой), — так она все еще носила фижмы. А прическа! Намекая на вклад своей семьи в историю голландского флота, эта баронесса водрузила себе на завитые волосы кораблик — фрегат, что ли, — будто тот бесстрашно рассекает морские волны. Ну не дикость ли? На кораблике даже флаг был; впрочем, ей хватило скромности выбрать флаг Батавской республики. По мне, это страшно крикливый и безвкусный способ поминать морские завоевания Оранских. Прибавь сюда еще и красную бархатную ленту вокруг шеи в знак сочувствия тем, кого коснулась мадам Гильотина. Ни капли вкуса!
Не думай только, что это я такая едкая и желчная: тебе-то там жить не пришлось. И потом было и в Голландии кое-что хорошее. Например, картина девочки с кожей, как у спелого персика, которую Жирар мне принес. Девочка смотрела в открытое окно с таким забавным простодушным выражением, что поначалу я сочла ее глуповатой. Эти голландцы отрезаны друг от друга и от внешнего мира водой. Всюду вода! Там от кровосмешения половина женщин либо безумны, либо по-скотски любопытны. Но мысль о том, что у этой девочки были любящие родители, пробудила во мне нежную грусть, даже зависть. Мне-то самой Бог детей не дал. От наших безуспешных попыток Жирар начал злиться на меня еще в Люксембурге.
Я повесила картину в гостиной, над голубой кушеткой, которая усиливала синеву девочкиного платья. Такое изысканное платье, ярко-синее, цвета гиацинтов — едва распустившихся гиацинтов, а не тех, которые уже отцветают. Будь у меня дочка, я одевала бы ее только в цвета свежайших гиацинтов и тюльпанов и, как Шерис, дочь моей сестры, каждую весну водила бы ее на Лоншанские гулянья
[11]. И обязательно купила бы ей жемчуг. Я даже обращалась в гильдию художников, узнавала, нельзя ли дописать жемчужные бусы на шее девочки с картины.
Жирар говорил, картина создана малоизвестным художником, неким Йоханнесом ван дер Меером. Сказать по правде, мне все равно. Такая красивая девчушка, что я с удовольствием приняла картину.
Поначалу я думала, этой картиной он хотел успокоить меня на год-два, пока не подвернется возможность вернуться во Францию. Он принес картину после того, как провел целый месяц у графини Морис ван Нассау в Маурицхёйсе — с его слов, за обсуждением налогов. Теперь-то я знаю, что все было иначе. И таково, дорогая моя, истинное назначение подобных подарков, поэтому осторожнее с ними.
Поскольку это графиня Морис давала концерты и вообще была дамой, приятной во всех отношениях, на следующий день я нанесла ей визит в Маурицхёйс. Как она умудрялась жить в таком склепе, не представляю. Она принимала меня в комнате, где единственным украшением был камин, выложенный синей и белой плиткой, да синие делфтские блюда на полках вокруг. А на каждом блюде — по мосту через реку и по понурой плакучей иве. Кому еще придет в голову уставлять комнату такой тоской? Я уж и так вживую насмотрелась этих ив, сыта по горло. Несчастная, откуда ей взять персидские ковры — висел лишь один фламандский. Повсюду ситец; двое фризских часов, которые то и дело что-то скрипели. Приличный человек от стыда бы помер.
Лишенная титула указом императора, графиня оставалась достаточно богатой, чтобы следовать прихотям, зарождавшимся в ее щедрой груди, походившей на осевший пудинг и украшенной слева симпатичной мушкой — хотя не знаю, может быть, мушка была и нарисованной. Графиня сказала мне, что скрипача зовут месье ле К., он только прибыл из Парижа и через пару недель должен исполнять Сороковую симфонию Моцарта соль минор с государственным (бывшим Королевским) оркестром в Бинненхофе.
— Ах, как я люблю минорные тона, — прошептала я. — Не мне хвалить его скрипичное мастерство, но оно так пленительно.
И я бросила на нее молящий взгляд.
С интуицией деликатнейшей из женщин — наследие ее утраченного титула — графиня понимающе улыбнулась.
— Он остановился на лето в Ауде-Делен.
Это все, что мне требовалось знать.
Гаага — маленький городишко размером с три-четыре парижские площади. Я знала Ауде-Делен: мы с Жираром там жили, пока нам готовили дом. Только сначала нужно было добыть приглашение в Бинненхоф. А потом — заказать себе новое платье.
Тут ни дня нельзя было терять. Ни один портной на всей Ван-Дименсстрат не знал о парижской моде. Не знала и я, прожившая с мужем вначале в Люксембурге, а потом в Гааге, пока салоны Жозефины взрывались новыми фасонами. Голландские магазинчики не помогали. Пусты, как монашеские кельи, эти магазины. И почему не привозить к себе шелка вместе с бочками с селитрой, не представляю. Типичная голландская тупость.
И еще, дорогая моя, скажи спасибо Пресвятой Деве, что Бог избавил тебя от жестоких гаагских корсетчиков. Поверь мне: никакой жалости, сплошное презрение завоеванных к завоевателям. Ни одного утешительного слова на примерке. Совсем не то что мадам Эдель, моя собственная корсетчица. Она любила говорить — мне так и слышится ее голос: «Сейчас мы чуть-чуть перераспределим вашу кожу, мадам». Обязательно сходи к ней, у нее настоящий талант. Улица Сент-Оноре, сразу как выйдешь с Вандомской площади.
Итак, я задалась целью полностью обновить гардероб. Шарлотта, моя сестра, упомянула как-то, что в моду входят панталоны, и тщательно их описала. Кошмар! Даже если бы их делали из чистого шелка, до чего же неудобно носить там ткань! Я осторожно поспрашивала в магазинчиках. Никогда прежде не слышавшие ничего подобного, продавцы подозрительно косились на меня, поэтому, как я ни расстраивалась, пришлось обойтись без панталон. Уж конечно, месье ле К. гораздо лучше меня знал, что носят в Париже, и мне страшно не хотелось в чем-нибудь уступать парижанкам.
Но к чему это я? Ах да, Бинненхоф… Это у них дворец. Снаружи очень простенький, стоявший на южном берегу озера Вейвер, он куда лучше смотрелся изнутри, в зале Тревес, где должны были давать концерт. Прекрасная, белая с золотом приемная в стиле Людовика XIV, сказочно расписанный потолок с облаками и херувимами… Казалось, будто музыканты — и особенно месье ле К. — спустятся к нам с небес.
Я пробиралась в первые ряды, Жирар послушно шел следом. Музыканты уже расселись, и, конечно, я увидела его. Первая скрипка. Белое кружевное жабо пенилось под его подбородком, словно взбитый десерт. Во время первой, быстрой части симфонии, молто аллегро, — тра-ля-ля, тра-ля-ля, тра-ля-ля-ля — его руки мелькали, очаровывая меня. Задыхаясь от внезапной духоты, я взмахнула веером. По счастливой случайности этот жест привлек внимание месье ле К.
