— Что там, мама? — спросила Марта.
— Боже мой! — услышала она голос мужа. — Саския!
Она снова перегнулась через подоконник, и он осторожнее прежнего передал ей корзинку с младенцем, а потом опять взялся за весла.
— Ребенок? — ахнула Саския. — Кто-то подбросил нам в лодку ребенка?
— Ребенок, ребенок, — обрадовался Пит. В свои пять лет он повторял все, что слышал, и радовался каждому звуку.
Саския разворачивала пеленки, и дитя становилось все меньше и меньше. Добравшись до платка печального зеленовато-синего цвета, она остановилась. Ее руки отчаянно тряслись: платок наверняка достался ребенку от матери.
— Кто это, мамочка? — спросила Марта.
— Не знаю… Бедняжка, холодно-то ему, поди, как.
— Я знаю! — объявил Пит. — Его подложил святой Николай.
Дети залились тонким смехом.
Саския развела огонь в жаровне, чтобы нагреть воду для малыша. Стала разматывать платок, и оттуда выпал капустный лист.
— Зачем это? — удивилась Марта. Она льнула так близко, что едва давала матери пройти.
— Так, старое поверье. Кладут мальчикам на счастье.
— Можно мы его оставим, мама, ну пожалуйста?
— Что оставим? — осведомился Пит. — Капустный листок?
Марта толкнула его.
— Можно мы оставим малыша?
Руки все еще дрожали, когда Саския вынимала из платка бумагу, какой-то документ о картине. На обратной стороне листа большими печатными буквами было написано: «Продайте картину. Накормите ребенка».
— Господи помилуй, — пробормотала она, и черные жирные буквы заплясали перед глазами. Что за мать могла такое написать? Саския развернула промокшие пеленки. Мальчик. Маленький Моисей
[15], голубоглазый, с жидкими светлыми волосиками. Только бы удалось уберечь его от смерти. Саския поставила на жаровню горшок с молоком, отыскала чистые пеленки и к возвращению мужа накормила и запеленала дитя.
— Это и вправду была кобыла Босвейка, — проворчал Стейн. — Глупее лошади свет не видывал. Я привязал ее к лодке и отбуксировал к хлеву, но тупая скотина не пожелала взбираться по доскам, так что пришлось мне с фермерским сыном подвязать ее ремнями и затаскивать на блоках. Из-за нее я еще и на паром опоздал — самому теперь надо грести.
— У нас новая обязанность, Стейн.
— Ребенок? — Муж мельком, хоть и с улыбкой, взглянул на малыша.
— Мальчик, — как бы невзначай упомянула Саския выгодный пол младенца.
— Ну и худющий же. Небось и недели не протянет.
Саския показала мужу бумаги.
— Там написано только имя художника.
Стейн перевернул лист. Последовало столь долгое молчание, что казалось, он больше не заговорит.
— Наказ от самого Господа, — прошептала жена.
— И средства, чтобы его исполнить, — вторил муж. — На следующую же ярмарку поезжай в Гронинген.
— С ребенком? — встревоженно спросила она, памятуя о Гронингенском приюте.
— С картиной. — Стейн взял по куску сыра и солонины, а затем вылез в окно.
Саския не могла налюбоваться на младенца. Контуры его лица с ямочкой на подбородке напоминали ей раскрытый бутон тюльпана. Весь день она просидела возле него, кормила молоком капля за каплей, то окуная палец в чашку, то опуская ему в рот. Она целовала его ножки, грела его, ласкала. А он в ответ широко раскидывал ручки, словно собирался обнять ее, двух других детей, корову — целый мир. Конечно, они попытаются вернуть дитя, но пока Господь дал им его на сохранение.
Не проходило и пары часов, чтобы Марта не спрашивала: «Что нам с ним делать?» и Пит не подхватывал: «Что нам с ним делать?». Однако Саския лишь молча улыбалась в ответ.
Стейн вернулся хмурый. Вода не уйдет, пока не отстроят морские плотины. Только потом можно включать насосы, и когда вода опустится до гребня Дамстердипской дамбы, можно будет приняться и за нее. Зовут на помощь всех мужчин до самого Вольдейка. Обещают пристроить их на время работ прямо в Делфзейле, а поскольку Стейн живет не так далеко, то ему каждое утро придется добираться до места работ на пароме.
Саския потянулась губами к его щеке.
— Не трогай меня: я грязный.
Это не волновало Саскию, но звук его голоса заставил ее отступить.
— Будет чудо, если мы хоть что-то посадим этой весной, — проворчал он.
— Посадим. Обязательно посадим.
Она положила ладонь на руку мужа и ощутила, как напряглись его мышцы. Он всегда готов опасаться самого худшего, и ее задача — поддерживать супруга.
— Малыш уже пять раз поел, — сообщила она.
Стейн глянул в сторону корзины.
— Что за мать бросит ребенка на произвол судьбы?
Он скинул куртку и забрался наверх двухъярусной кровати. Пит со своего места внизу потянул отца за штанину, и Стейн убрал ногу.
— Та, у которой нет выбора, — предположила Саския.
— Его оставил нам святой Николай, — упрямо повторил Пит.
Только тогда Саския вспомнила. Незнакомец в лодке. Он еще просил молока.
— Ш-ш-ш, Пит. Тихо. Спи.
Она выплеснула помои в окно.
— Прелестный малыш, — сказала Саския. Стейн нагнулся над ребенком, и тот раскинул ручки навстречу.
— Видишь? Ты ему нравишься.
Стейн теперь вставал с первыми лучами солнца, а возвращался затемно. «Дудму», как говорил ее отец, — «усталый до смерти». Сил у мужа хватало лишь на еду да на пару слов о работе. Саския боялась заводить разговор о том, как назвать ребенка: ведь это значит признать его своим. Как-то, меняя пеленки, она назвала младенца Янтье — малютка Ян, имя из документов о картине, и Пит с Мартой его подхватили. Только по вечерам, в присутствии отца, они молчали.
Дом оставался для Саскии счастливым островком посреди потопа. Она продолжала заниматься каждодневными делами на крошечном пространстве между мешками крупы, ящиками, шкафами, столами и, конечно, коровой Катриной. День за днем Саския подкладывала ей свежее сено и относила коровьи лепешки сушиться на крышу: когда сойдет вода, ими придется удобрять почву. Вместе с Питом, переносившим заточение тяжелее Марты, она гребла к сараю, куда складывала высохшие лепешки и брала продукты и сено для Катрины. Ради молока они оставили корову, но лошадь Стейн спустил с чердака в воду, привязал к лодке и отвез на канал, где весь деревенский скот завели на баржу и переправили на незатопленные пастбища. На жаровне Саския пекла теперь круглые булочки вместо прежних караваев из печки. Она затащила наверх маслобойку, так что могла сбивать масло. Ничего, они выживут. И они, и Янтье. Он брыкался и куксился и иногда срыгивал молоко, однако голосок ребенка день ото дня становился все звонче. В его глазенках светилась благодарность — по крайней мере так считала Саския, и ее сердце разрывалось от счастья. Хотя по вечерам ее счастье, ее радостные рассказы о дневных событиях, похоже, только раздражали Стейна.
