Может, это все потому, что она не такая красавица, как Мария? Магдалина знала: ее нижняя челюсть слишком выступает вперед, бледные водянистые глаза сидят слишком широко, а на лбу у нее родимое пятно, которое она всегда старалась спрятать под чепчик. Что, если никто не захочет купить картину, что тогда? Вдруг это ее вина, если не захотят, вдруг решат, что она недостаточно красива? Ей так хотелось услышать что-нибудь от отца, но он разговаривал не с ней, а скорее с собой. Говорил, как солнце белит чепчик у нее на лбу, как на шее отражается синий воротник, как в складках ее платья охровый цвет насыщается венецианским кармином. И ничего о ней, кричала себе Магдалина, только о чем-то вокруг нее, о том, чего она не делала, к чему вовсе не имеет отношения. Тогда-то Магдалина поняла несбыточность другой своей мечты: никогда, даже проживи она целую вечность, отец не посмотрит на нее с любовью — только с интересом, как на натурщицу. «Если два человека любят в жизни одно и то же, — рассуждала она, — то они и друг друга должны любить, хотя бы чуть-чуть, хотя бы без слов». И невзирая на душевные муки, видя, с каким интересом он пишет, как глубоко поглощен картиной, Магдалина продолжала тихонько сидеть и смотреть из окна. Лишь позже, когда она увидела картину, то, что было задумано как спокойствие, оказалось скорее похожим на мечтательность.
Пивовар Питер Клас ван Рёйвен, главный покровитель отца, не купил картину. Он увидел ее, но прошел мимо, к другой. Опозоренная, Магдалина за весь вечер не произнесла ни слова. Картину без рамы повесили на кухне, где спали маленькие дети. Потом пришлось отказаться от комнат в таверне «Мехелен» на рыночной площади и переехать в еще меньшие комнатенки у бабушки Марии, на Ауде-Лангендейк. Отец больше не катал их по Ски на парусных санях: он продал сани. Он редко писал: слишком темными и тесными были комнатки, слишком громко кричали дети. А через несколько лет он умер.
Она умывала его в последний раз, трогала его коченеющие пальцы и думала — мысль до того постыдная, что она ее так и не произнесла: ведь какая бы вышла картина, какой памятник — дочь с синим тазиком и влажным полотенцем положила свою руку на руку отца; обессиленная жена спит на испанском стуле, сжимая в руках распятие; а он, отец и муж, смотрит блестящими глазами уже в другой мир. Художник пишет других, но никто так и не написал его, не сохранил его образа. С какой радостью она взялась бы за дело… Но нет, ей не под силу. Ей не хватало умения, а тот, кто мог ее научить, ни разу не предложил.
Несмотря на все просьбы, матушка продала отцовские краски и кисти в гильдию святого Луки. Деньги пошли на покрытие долга. Когда матушка совсем изнемогла от забот, Магдалина решила отнести свою картину пекарю, Хендрику ван Бёйтену. Она знала, что была у него любимицей. И Хендрик принял картину — ее и «Девушку с гйтарой», списав шестьсот семнадцать гульденов и шесть стюйверов, их более чем двухлетний долг за хлеб. Принял с улыбкой — и дал ей теплую булку.
Через год Магдалина вышла замуж за седельника Николаса, первого мужчину, который ее заметил. Трудолюбивый работник, пропахший кожей и маслом, научил ее плотским удовольствиям и, как она вскоре поняла, оказался начисто лишенным воображения. Они переехали в Амстердам, и Магдалина целых двадцать лет не видела картины.
В тысяча шестьсот девяносто шестом году, похоронив последнего ребенка, дочку Магритту, Магдалина прочла в амстердамской газете об аукционе ста тридцати четырех картин разных художников. «Шестнадцатого мая, в час дня, в гостинице «Ауде-Херен», — гласила заметка, — состоится аукцион, на котором будут выставлены картины исключительного мастерства, в том числе двадцать одна прекрасная работа покойного Я. Вермера Делфтского». Всего через неделю. Магдалина вспомнила Хендрика. Конечно, он ведь не обязан держать картины у себя. И ее портрет может быть здесь. Мысль о картине не давала ей заснуть по ночам.
Когда она пришла на аукцион, ее вновь пронзила давно, казалось бы, угасшая детская мечта: запечатлеть на холсте все, что она видит и как она видит. О, сколько лет минуло с тех пор, а у нее нет даже детей, напомнивших бы об ушедших годах. «Стоило ли тогда жить?» — невольно спросила себя Магдалина и испугалась вопроса. Одних желаний оказалось недостаточно. Может, она ошиблась; может, надо было настаивать, чтоб отец передал ей свое мастерство? А может, нет. Надежда, что когда-нибудь с его помощью она научится писать, только усугубила бы муки от родов и смертей. С другой стороны, умей Магдалина писать, она изобразила бы и роды, и смерть, и собственные муки. В ее жизни была бы цель. Только достаточно ли этого — раскрывать правду в искусстве?
Она не знала.
Среди стольких отцовских картин она словно шла по пути своего детства. Окно, залитое медовым светом, испанский стул, карта на стене, глядя на которую она столько мечтала, золоченый кувшин бабушки Марии, парчовая кофточка — обыкновенные вещи находили у Магдалины столь сильный отклик, что казалось, в них была заключена душа.
И вдруг на обрамленном холсте — она! У Магдалины аж ноги подкосились.
Хендрик отдал картину. Хоть пекарь и благоволил к Магдалине, картину он все-таки не оставил.
Совсем еще девочка, она смотрела в окно, вместо того чтобы заниматься шитьем; будто она одним лишь взглядом могла послать свой дух в мир. А башмачки — она совсем про них забыла! Как она любила эти башмачки, считала себя в них настоящей красавицей. Под конец она протерла подошвы до дыр, но пока, недавно купленные, башмачки сверкали пряжками с холста; каждый — источник золотистого света. Радость будто горячим воздухом наполнила ее.
Что ж, пусть она и не красавица, зато в ее лице были наивность, простодушие, ушедшее с годами, застывшее желание в наклоне ее фигуры, мечта в пристальных глазах. Картина словно говорила: эта девочка еще не знает, что жизнь внезапно обрывается, что состоит она по большей части из повторов и лишений, что пуговицы обязательно оторвутся, как бы усердно ни шить, что мечты редко сбываются. Даже сейчас, все еще переполненная желаниями, она просила Николаса пойти с ней, посмотреть, какой она была, когда бегала мечтать на городскую стену, когда надежды только зарождались и жизнь казалась полной возможностей, — но он не стал закрывать на день магазин по прихоти жены.
Она встала на носочки, едва дыша, услышав, как объявили ее картину. Рука в кармане сжалась вокруг двадцати четырех гульденов — часть одолжена у двух соседок, часть тайком взята из шкатулки, где Николас держал деньги на кожу для седел. Это все, что ей удалось собрать, большего она просить не посмела. Он бы все равно сказал, что это глупость.
— Двадцать, — предложил мужчина перед ней.
— Двадцать два, — сказал другой.
— Двадцать четыре! — так быстро и громко крикнула она, что аукционист опешил. Заметил ли он сходство на ее лице? Он не предлагал повышать ставки. Картина достанется ей!
— Двадцать пять.
Внутри ее что-то оборвалось.
Остаток торгов слился для нее в сплошной монотонный шум. Картина ушла к мужчине, который постоянно советовался с женой. Это хороший знак, решила Магдалина, картина отправится в счастливую семью. Сорок семь гульденов. Большинство остальных картин было продано дороже, но и сорок семь ничего. На миг она даже почувствовала гордость. А потом с горечью вспомнила о Хендрике: сорок семь гульденов минус комиссионные даже близко не равны их долгу перед пекарем.
