– Послушай меня, Алексей Григорьевич, – тихо сказал я. – Послушай меня, как один православный человек другого, а не как начальник – подчиненного. Ты знаешь, как я люблю тебя. Знаешь, что я всегда был верен тебе и буду, до самой пропасти. Откажись от дуэли с Батуриным. Принеси ему свои извинения и скажи, что ты не замышляешь зла против него, и Паниных, и императрицы…
– Нет, это ты послушай меня, мичман! – перебил меня Орлов. – Я перед какою-то сердючкой извиняться не буду! Довольно! Они, что же, думают, что они мне теперь приказывать право имеют, ежели дурак Гришка бабу просрал? Мы Орловы! Мы Россию с колен подняли, когда ей голштинским уродом было великое унижение причинено. Мы Бога не испугались, когда против своего царя пошли. А он, – граф ткнул сапогом в обрывки письма, – он ему присягал, и когда его о помощи просили, он отказал, сказав, что не может допустить гражданской войны… А теперь он мне угрожает!
– Побойся Бога, Алексей Григорьевич, – произнес я. – Ведь ты же в аду гореть будешь, ежели исполнишь задуманное…
– Я и так уже давно в аду, мичман! – рявкнул Орлов. – Ты того не видел, как Федька Волков и Янковский урода шарфом душили, а я видел! И как ноги его в башмаках немецких еще дергались, видел! И за то мне будет на том свете вечная мука. Так что отступать мне некуда, и на русском троне будет сидеть женщина, которую я люблю…
– Я обязан сообщить об этих словах в Петербург…
– Такова, значит, твоя верность! Что ж, не показывайся мне более на глаза… Ты уволен с российской службы.
Я развернулся и пошел прочь, с разбитым сердцем; у двери Орлов окликнул меня:
– Ты же влюбился в нее? – спросил он.
– Да, – сказал я, – влюбился.
– Тогда не стой у меня на пути; не надо, мичман…
– Бог тебе судья, Алексей Григорьевич, – в отчаянии, еле сдерживая слезы, проговорил я. – Встретимся в преисподней.
Глава сто вторая,
именуемая Десятое июля
Эта страшная, шестилетняя война заканчивалась, но заканчивалась, как это и бывает обыкновенно, не в один день, но постепенно, подобно тому как вечернее солнце закатывается за горизонт и в воздухе становится все прохладней; солдатами все чаще овладевали лень и желание отдыха; они повиновались приказу Румянцева, не желавшего понапрасну лить кровь и знавшего, что со дня на день будет подписан мирный договор; раздраженная донельзя пугачевским восстанием, императрица велела не скупиться на условия и подписать мир с турками как можно скорее. Разбросанные по всей Болгарии части возвращались к главному лагерю, за исключением корпуса Каменского, продолжавшего упрямо палить из пушек по Шумле и жечь хлеб вокруг крепости; ему фельдмаршал возвращаться не велел.
В один день вернулся и мой батальон; все были живы, меня снова обняли, и я встал в строй, и теперь каждое утро опять барабанил молитву. Балакирев вернулся еще ранее и имел долгую беседу с Румянцевым на предмет моей нелепой личности.
– Ох, ну и заставил же ты нас поволноваться, брат! – недовольно пробурчал Балакирев. – Чегодайку-то сразу нашли, Царство ему Небесное, а вот тебя где носило…
Я сказал ему, что попал в турецкий плен и спросил, говорил ли он с Румянцевым о письме Орлову. Балакирев отвечал, что фельдмаршал расспрашивал его только обо мне самом. Я скуксился; снова идти к главнокомандующему и просить его мне было трусливо.
В лагерь постоянно приезжали сотрудники К. И. Д., шапошно знакомые мне по работе в Петербурге; из Валахии приехал Репнин; ждали Абрезкова, дядю моего лейпцигского однокашника, но он задерживался из-за разлива Дуная; все то были люди Панина. Переговорами руководил сам Румянцев; он почему-то хотел, чтобы мир был подписан непременно десятого июля; я никак не мог понять его символической страсти к этой дате, и только потом догадался, что в этот день Петр Великий подписал позорный для России Прутский мир; Румянцев хотел не на земле, а на небесах перечеркнуть неудачную страницу из жизни своего возможного родителя.
Не было только переговорщика с оттоманской стороны, но я уже знал, кто это будет, знал, ждал его приезда и боялся его.
Магомет приехал на своей белой кабардинской кобыле, в сопровождении большой свиты и второго переговорщика, Ресми-Ахмеда. Османы спешились в двухстах шагах от румянцевского шатра и стали умываться и переодеваться; Магомет переодеваться не стал, он торопился, и смотрел по сторонам, и явно искал меня глазами, как будто боялся, что я расскажу Румянцеву нечто очень важное, что повредит переговорам. Увидев меня, он как будто нервно вздрогнул, но ничего не сказал и решительным шагом прошел в палатку к фельдмаршалу.
Человек, неискушенный в дипломатике, вряд ли сможет в полной мере оценить все то изящное двуличие условий, которые выдвинул туркам Румянцев. Во-первых, генерал-фельдмаршал напугал их несчастным корпусом Каменского, который все еще торчал без особого дела возле Шумлы, и сказал, что русские уйдут в ту же минуту, как будет подписан мир, а до тех пор великому визирю лучше спрятаться в подвале, во избежание пушечного ядра, которое может нечаянно залететь в его обсерваторию. Во-вторых, Румянцев, как заправский торговец с восточного базара, стал требовать у Магомета и Ресми-Ахмеда передачи черноморских крепостей, Очакова и Хаджибея. Турки переглянулись между собою, как бы говоря: а не спятил ли Руманчуф-паша, но стали торговаться; в итоге фельдмаршал выторговал у них то, чего он с самого начала и хотел: крепости у входа в Азовское море, Керчь и Еникале. В-третьих, тот же трюк Румянцев проделал и с главною причиной разногласий, заявив, что Россия уже ввела свои войска в Крым, а потому, по принятому в Европе обычаю, имеет право силы на присоединение ханства к России. Магомет начал спорить и говорить что-то об исламе; но Румянцев грубо перебил его и сказал, что Россия просвещенная страна, в которой соблюдаются права всех религий. «То есть вы хотите, – недовольно проговорил Магомет, – чтобы крымский хан не был более вассалом халифа? Это нарушение магометанских обычаев…» – «Я всего лишь хочу, – отвечал Румянцев, – чтобы татары как свободная европейская нация сами решали свою судьбу и выбирали, с кем им заключать или не заключать союз». Магомет согласился и кивнул. Это означало только то, что Крым переходит под протекторат России, так как союз с Россией крымским ханом был подписан двумя годами ранее. В-четвертых, по хитрости Румянцева, из договора как бы нечаянно исчез старый запрет русским строить на Черном море военные корабли; турки в спешке забыли об этом пункте, они просто не заметили, что Руманчуф-паша обвел их вокруг пальца как малых детей. Так опытный литератор, бывает, обманывает своего читателя, умалчивая о некоторых деталях сюжета, только затем, чтобы в конце романа преподнести ему неожиданную развязку. Оплошность обнаружили только месяц спустя, когда договор был внимательно прочитан в Париже и в Вене; все европейские дипломаты схватились за голову, но было уже поздно; первая верфь была уже заложена.
Кажется, всё было слажено, однако когда договор стали подписывать, выяснилось, что под рукой нет никакого стола, на который можно было бы положить бумагу.
