Француженка начала читать Lettres Persanes
[190]. Ее дивный голос очаровал меня. Она как будто напевала, а я уже думал только о ней, о ее прекрасном юном теле, похожем на статую, о ее белокурых власах и овальном лице, о том, как я буду осыпать его поцелуями и сжимать ее перси в своих руках. Чтение понравилось и Елисавете Петровне. «Ступай, голубушка, – сказала она, – но завтра непременно являйся в Летний
[191], с книжкою».
Я выследил, где живет француженка; это был дом одного банкира. Ночью я пробрался под ее окна, и, осторожно ступая по кнорпельверкам, поднялся на второй этаж, чтобы заглянуть в спальню. О сладостный миг! Я вижу, как моя француженка снимает с себя корсет и прочие женские причиндалы; слюна подступает к моему горлу, как вдруг я понимаю, что предо мною стоит не баба, а взрослый мужик с натуральной мотнею между ног! От ужаса я вскрикнул; моя нога соскользнула вниз и, прилично пролетев, я хряснулся об землю.
Спустя некоторое время я увидел негодяя на приеме у императрицы. «Послушайте, мадемуазель де Бомон, – сказал я. – Я знаю вашу тайну; вам лучше покинуть Петербург, пока я не доложил, куда следует; я честный человек, добавил я, использовать ваш секрет для своего продвижения по службе я никак не буду, но и видеть, как вы оскорбляете общество своим присутствием я тоже не хочу. «Ах, это вы лазали под моими окнами! – смеется мадемуазель де Бомон. – Что ж, если вы предпочитаете мужской разговор, я с удовольствием расчехлю свою шпагу, а то она что-то запылилась в сундуке». – «Буду рад предоставить вам сатисфакцию! – горячо отвечаю я. – Встретимся на Черной речке, завтра утром…»
Более унизительного поединка в моей жизни не было. Француз трепал меня, как детскую игрушку, сыпал фланконадами
[192], а под конец основательно вымотал и, раскромсав мне левую щеку, повалил на сырую землю. «Глупец, – сказал он, – ты ввязался в большую политическую игру, и мне следовало бы убить тебя. Но я прощаю тебя, русский юноша, в надежде, что когда-нибудь ты поумнеешь».
Я поумнел в тот же день и пошел к Бестужеву. Выслушав меня, Алексей Петрович расхохотался и сказал, что ему и так давно всё известно, и что это на самом деле никакая не мадемуазель Бомон, а шевалье д’Эон, агент Королевского секрета, и сей шевалье прибыл в Россию с тайной миссией склонить императрицу к союзу с французским двором. «Не переживай, герой-любовник, – сказал он. – Елисавета Петровна в курсе сего маскарада…»
После чего Алексей Петрович угостил меня выпивкою; он, вообще, любил хлебнуть лишнего; и спросил, как я представляю свою будущность. Я отвечал, что нахожусь в расстройстве чувств и не могу решить ничего положительного. «В таком случае, – улыбнулся канцлер, подняв над головою кубок, – я намерен предложить тебе место в К. И. Д.; мне надобен человек, умеющий ловко лазать по кнорпельверкам…»
– Василий Яковлевич, – перебил я. – Но ведь Россия в немецкой войне стала союзницей Франции, а Бестужева отправили в отставку… Получается, что мадемуазель де Бомон, то есть я хотел сказать, шевалье д’Эон, все-таки добилась… добился своего?
– Так получилось, – сказал Батурин угрюмо, – в силу обстоятельств… Началась крайне невыгодная и ненужная России война, а тут как раз Петенька, любимый племянничек, с доносом нарисовался, сукин сын! Ну, и всем влетело: Бестужеву, Ададурову, Ивану Перфильевичу Елагину, мне… Но интересно другое. Вдруг обнаруживается, что Россия, которая была поначалу вроде как сбоку припёка, бьет почем зря хваленых немцев. Как это, спрашивается, понимать? Европа недоумевает. Была дикая Московия, которую и за государство-то не считали, а стала просвещенная держава с пушками и линейными кораблями… Такой союзник не нужен; такого союзника нужно опозорить, опорочить, чтобы все думали, что ежели австрийцы или французы Берлин возьмут, то они герои, а если русские – то они подлецы и варвары. И тогда всё та же французская шайка: бывший посланник Шетарди, граф де Брольи
[193] и шевалье д’Эон клепают в парижской подворотне один документик, который они выдают за подлинную бумагу, якобы спертую д’Эоном у Елисаветы Петровны и тайно вывезенную за рубеж. А чтобы все поверили в ее подлинность, они, как истинные католики и схоласты, ссылаются на авторитет, на Петра Великого. Будто бы, незадолго до своей смерти Петр Первый составил хитроумный план захвата всей Европы… Ну, там еще много интересного, про русское вторжение в Индию, про захват Константинополя и возрождение Византийской империи…
– Василий Яковлевич, – снова перебил я. – Зачем вы мне всё это рассказываете?
– Затем, дурень, что ежели в нашем деле замешаны французы, нужно ждать самого низкого и глупого подлога, а не благородной игры в кошонет
[194].
* * *
Так мы стали следить теперь уже за графиней Алиенорой. Графиня жила при французском посольстве своим собственным двором, изредка навещая Пане Коханку. Меж двумя дворцами постоянно сновал мальчик в голубом, польские шляхтичи и даже один священник, Ганецкий, еще год назад числившийся иезуитом. Я перенес свой viewpoint
[195] из съемной квартиры к набережной безнадежных, по которой графиня часто прогуливалась с Теофилой, сестрой Пане Коханку. Я установил на набережной свой мольберт; внезапно обнаружилось, что я неплохо рисую. Ко мне начали подходить и интересоваться моею мазней; однажды даже я продал одну такую картину путешествующему английскому лорду.
– It's a fearful bore, – сказал лорд, икая. – Wasteland…
[196]
Эта явно затянувшаяся шпионская история начала мне надоедать. Я хотел вернуться в Лейпциг, к Фефе. Каждый день я писал ей дурацкие письма, разбавляя страстные излияния меж строк различной вольтерьянской чепухой.
Однажды прямо на набережной ко мне подошел Батурин, в своей шляпе и темных очках; был уже довольно поздний вечер; дул сильный ветер. Я начал жаловаться и клянчить абшид.
– Завтра отпущу тебя, – сказал Василий Яковлевич. – Слышал ли ты последние известия? Умер король Людовик…
– Да, я слышал, – сказал я, вспомнив свой сон.
Батурин ушел, однако через некоторое время на набережной появились графиня Алиенора и иезуит Ганецкий, о чем-то отчаянно спорившие; я прислушался: речь шла о каких-то бумагах.
