– Я не думал, что тут будет еще и мальшик, – раздраженно сказал немец.
– Какая разница, – гусар перезарядил карабин. – Это просто щенок суворовский…
Немец деловито спустился вниз, присел к калмыку, достал депешу и снял с головы покойника парик с красной кисточкой.
– Der Abschaum!
[317] – он презрительно ткнул покойника носком сапога. – Убиль кого-нибудь в силезскую войну…
[318]
– Дай сюда! – гусар отобрал у немца пакет. – Я вечно ходить в штабс-ротмистрах не намерен…
– Ах вот в чем дело! – мрачно проговорил я. – Вы везете в ставку Румянцева другую реляцию, Каменского, в которой всё изложено таким образом, будто бы это он баталию выиграл, а не препятствовал ей… Вопрос только в том, чей доклад раньше в ставку попадет – ваш или Суворова… И Каменский пообещал вам чин, ежели вы устроите дело.
– А ты не дурак, – кивнул гусар и достал маленькое увеличительное стекло. – Хочешь, покажу оптический фокус?
Он поймал стеклом солнечный блик и стал наводить его на суворовский пакет; фокус удался, пакет начал дымиться, а потом вспыхнул ярким пламенем. В лесу закуковала кукушка, и я невольно загадал, сколько лет мне осталось жить.
– Вам не удастся обмануть Румянцева, – сказал я. – Там, на поле боя, было несколько тысяч человек, и когда начнут спрашивать, кто же на самом деле одержал викторию, обман вскроется.
– Ты глюпый мальшик, – произнес немец по-российски. – Баталия неважная, важный донос!
Он хотел, по-видимому, сказать «доклад» или «донесение», но не знал этого слова.
– Ладно, Гофман, поехали! – зевнул гусар, словно убивать калмыков для него было такое же привычное дело, как с утра причесываться.
– Hast du nicht etwas vergessen?
[319] – покосился Гофман в мою сторону.
Гусар вздохнул, а потом направил на меня карабин.
– Зря ты умничать начал, – деловито сообщил он. – Тебе надо было дурня разыграть: мол, я глупый барабанщик, ничего не видел, никому не скажу, а теперь…
Из ствола карабина вырвались пламя и пороховой дым, я наклонил голову и увидел, что по моей груди быстро расплывается алое пятно. Солнце заслонили пороховые облака, деревья вокруг закружились, цветы поблекли. Кукушка в лесу всё еще куковала, а я уже лежал в сон-траве, чувствуя, как слипаются веки. Странная, электрическая дрема сковала меня, как ежели я был бы не человеком, а машиной, и эту машину вдруг выключили, нажав нужный рычаг.
Интерполяция десятая. Окончание писем немецкому полковнику
Erschreckend geheim!
Мой дорогой герр оберст!
Бывает так, что зверь сам бежит навстречу охотнику, безо всяких флажков и борзых. Возможно, вы посчитаете меня больным стариком, спятившим после того, как его непутевая дочь покинула отчий дом, но всё, что я рассказываю вам – истинная правда. Представьте же себе: я молча сидел в своем опустевшем доме, грея ноги у огня, как вдруг раздался звон дверного колокольчика. Кряхтя и жалуясь на проклятую подагру, я двинулся к двери. Отворив ее, я увидел на пороге очень скромного человека в заячьей шубе; власы его, выбивавшиеся из-под шляпы, были мокры от снега.
– Guten Abend!
[320] – посетитель почтительно снял с головы шляпу. – Могу ли я видеть синьору Мансервизи?
– Это моя дочь, урожденная Гауптман, – столь же вежливо отвечал ваш покорный слуга; я почему-то сразу проникся симпатией к господину в заячьей шубе. – А я герр Гауптман.
– Очень приятно! – поклонился визитер. – А меня зовут Иоганн Димитрий Афанасьевич, я актер… Was für ein s’ones Haus! Какой хоросий дом!
Все мое расположение к посетителю вдруг растаяло, вместе со снегом, капавшим с полей его шляпы.
– То есть вы русский? – сказал я. – И вдобавок ко всему актер?
– Да, – улыбнулся Иоганн Димитрий, – я играю в русском императорском театре. Дело в том, что несколько дней назад, в Мюнхене, в театре Сальвадор, я случайно попал на представление одной итальянской оперы, La bella finta Giardiniera
[321], прекрасная, прекрасная весь! Говорят, ее написал юноса, восемнадцати лет… В бросюре было написано, сто партию Серпетты будет петь signora Manservisi… Chi vuol godere il mondo…
[322] Ах, эта музыка до сих пор звучит в моей голове!
– А знаете что, – скрыпнул я зубами, – убирайтесь-ка прочь, с вашим театром! Вот вы все, да! Вы, проклятые артисты, шатаетесь по всей Германии, как медведь, проснувшийся после спячки, соблазняете невинных девиц и думаете, что вам это сойдет с рук… Как бы не так! Обещаю вам…
– Нет, нет, она не медвежья, – опять улыбнулся актер (кажется, я говорил слишком быстро, и иностранец просто не понял моей пылкой речи). – Это обыкновенный заяц, заяц, вот, видите…
Он потрепал пальцами рукав своей шубы.
– Fous le camp de chez moi!
[323] – закричал я по-французски. – Она уехала, и больше сюда не вернется! Так понятно?
– Oui, – вздохнул Иоганн Димитрий. – По-французски я понимаю гораздо луце. Сто с, не буду вас задерживать… Я только хотел спросить, не знаете ли вы, соверсенно случайно, где можно встретиться с синьорой Мансервизи…
– Не знаю!
– Жаль…
Актер поклонился еще раз, развернулся и пошел прочь. Почему бы и нет, вдруг подумал я. Почему бы не расспросить его, раз представилась такая возможность, о русских франкмасонах. Возможно, он знает что-нибудь… В конце концов, весь мой метод основан на внимании к людям, на том, чтобы удовлетворять их элементарные желания, и под этим соусом добывать нужные сведения…
– Постойте! – воскликнул я. – Постойте же, глупый вы русский лицедей! Не в немецких обычаях приходить без приглашения, но еще более скверно отпускать гостя, не предложив ему горячего кофе…
– Звучит заманчиво, – Иоганн Димитрий снова повернулся ко мне и замер в нерешительности. – От горячительной часки я бы не отказался… Сами видите, погода дрянь, снег…
Я усадил гостя у огня, дал ему кофе и коньяку, сам тоже сел в кресло и стал ненавязчиво расспрашивать.
– Расскажите мне, пожалуйста, о государственном устройстве вашей страны, – начал я издалека. – Я слышал о выдающихся государственных реформах, которые провела императрица Екатерина…
