В этот день все было необычно. Никакого волнения, никакой дрожи в руках и ногах. Связь наша была прочной и неразрывной. Можно было делать сейчас все что угодно. Она бы не испугалась. Она уже была привязана ко мне намертво.
Снег был рыхлым, но снежок из него слепить получилось.
Она взвизгнула от неожиданности. От полной неожиданности.
А мне даже было интересно — испугается или нет?
Только секунду сомневалась, а потом наклонилась к земле и тоже слепила снежок.
Ах, как я люблю эти секунды. Потом вспоминаю их и только диву даюсь — как это могло случиться? Даже представить себе смешно. Ерунда, так не бывает. Наблюдай кто-нибудь за нами со стороны, решил бы, что мы с ума сошли. И это действительно какое-то безумие.
Она уже попадает в ту зону, где нет места обыкновенному. Это я ее туда привожу. Если бы ей тоже удалось потом вспомнить эти секунды, она решила бы, что было минутное помрачение рассудка. Но она не вспомнит.
Потому что опять ко мне приходит та самая сила, которая все решит и за меня, и за нее. Но я за всем наблюдаю как бы со стороны.
А она закрывается от моих снежков яркой сумкой, прячется за деревьями. Она безумно хохочет. Ей безумно весело…
Первый удар только срезал ей кожу со лба. Промах. Страшная ошибка…
Сейчас она закричит и бросится бежать — тогда все пропало.
У меня ком подступает к горлу — промах!
Но она не кричит, она только выкатывает глаза и застывает.
Второй удар пробивает кость.
Она скашивает глаза на лезвие, торчащее из ее лба, роняет сумку и шевелит губами. Я жду, когда она схватится за меня руками и начнет падать. Но она стоит.
Ах вот в чем дело, ей дается время все понять. Ей трудно понять, поэтому времени ей дается больше…
Мы вместе опускаемся на снег. Да, глаза серые.
Как пепел, как грязь, как грех и блуд. И похотливый рот открыт так, что поблескивают оскаленные зубы.
Нет-нет, она не успела понять. Она не все поняла.
Но именно для этого у меня кое-что приготовлено.
Я заталкиваю ей в рот страницу, пусть почитает на досуге.
И тут мне становится страшно — она же может проглотить, так и не прочитав! Нет-нет, не проглотишь…
А против греха и блуда — это здорово.
Вот здесь нам никто не помешает. Еще теплая. Еще кажется, что дышит.
Да она некрещеная! Это непорядок. Это надо исправить. Вот так — чик-чик, вжик, вжик…
В эту секунду скрипнул снег.
И послышалось чье-то близкое дыхание…
Сила ушла, оставив меня наедине с собой.
Темно… Кто там? Куда-то пропал нож. Куда-то задевался…
Это была собака. Большая, но бестолковая. От взмаха руки — бросилась прочь. Убежала.
А, вот и нож.
Его потом надо будет выбросить по дороге.
А сейчас домой, быстрее, быстрее…
На остановке никого не было. И мне снова стало скучно и пусто.
Это была не она…
ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ
Воскресенье. 11.38 — 13.54
Странный это все-таки номер — 666. Прекрасно понимаешь, что перед ним идет 665, а после — 667, и все равно странный. Если сложить, то будет 18, если умножить, будет 216, а если перевернуть, будет 999.
Нет, Игорь совсем не думал о том евангельском понятии, которое связано с этим числом, ему просто был забавен этот номер сам по себе, так сказать, безотносительно. Если одну и ту же цифру написать больше двух раз подряд, получается довольно забавный узорчик, такой себе орнамент. И дьявольские силы тут абсолютно ни при чем. Автобус как автобус.
Служба в церкви уже закончилась. Старушки, шаркая по новенькому мраморному полу старыми башмаками, убирали поплавившиеся свечки, вытирали пыль, аккуратно сворачивали коврики.
— А где батюшка? — спросил Игорь у одной из них.
Она смерила его придирчивым взглядом и недоверчиво спросила:
— А на что он тебе? Раньше надо было приходить. Служба уже кончилась.
— Петровна, ну тебе какое дело? — тут же вмешалась вторая. — Он сейчас выйдет. В алтарной части он.
Игорь благодарно кивнул и медленно побрел по храму, рассматривая убранство.
Слово какое-то напыщенное — «убранство».
Храм только отстроили. Были еще на дворе кучи битого кирпича, доски, залитые известью, бетонный ящик и носилки. Но стены в храме уже побелили, рамы покрасили. А вот убранства как такового было — кот наплакал.
Игорь совсем не так представлял себе православный храм. Много золота, темные лики икон, сочные фрески. А тут — все какое-то доморощенное, как мещанский утолок какой-нибудь вдовушки. Взять хотя бы эти бумажные цветы. Такие вылизанные, такие ненатуральные. Жуткая безвкусица. Или эти картонные изображения святых, отпечатанные типографским способом. Еще надписи не хватает: «Люби меня, как я тебя».
— Что, убого?
Игорь вздрогнул и обернулся. За спиной стоял батюшка и грустно улыбался.
— Да нет, просто… — Игорь смутился. — Здравствуйте.
— Да-да. Я знаю, Я тут недавно с одной женщиной разговаривал, так она сказала, что ходила бы в церковь почаще, но тут эти злые старушенции все время ворчат, и эти цветочки неживые. Как на кладбище. А знаешь, кто эти цветы делает — вон та бабушка. — Он кивнул на старушку, которая не хотела отвечать Игорю.
— Сама?
— Да. У нее отец был священник, она от него в тридцать седьмом отреклась.
— А теперь в церковь пришла? — Игорь ухмыльнулся.
Батюшка вздохнул.
— Знаешь, кто в языческом Риме христианство проповедовал? Апостол Петр. А он от Христа отрекся целых три раза. Вот так. Эта старушка в церкви целыми днями. Подъезды моет в свои восемьдесят пять лет и в церкви работает. А по вечерам цветы эти у себя на кухне делает, чтоб хоть как-то храм украсить. Та женщина, ну, с которой я беседовал, она не сделала, и живые на праздник не принесла. А эта сделала. Можно, конечно, их снять и выбросить…
— Нет, зачем? — Игорю стало стыдно. — Пусть висят.
— Правильно. Отец Сергий улыбнулся. — Пусть висят. Ну, как у тебя дела? Ты по поводу краж пришел или помолиться?
Игорь покраснел и отвел взгляд. Почему-то неловко было признаться, что ни одной молитвы наизусть он не знает, хотя считает себя верующим и даже носит крест.
— Нет, я тут еще одно дело веду. Слышали про убийство на пруду?
— Слышал. — Батюшка перекрестился.
— Ну вот и решил заглянуть по дороге, узнать, как тут у вас. Ничего больше не случилось?
