И иногда — не часто — это случается. На коленях не на коленях, но мужчина приходит и говорит нечто вроде того, что сказал Клавдии Федор.
Что же делает женщина? О! Этого момента она ждала, а значит, мысленно готовилась к нему долго и придирчиво. У нее сложилось в голове несколько речей.
Обвинительная:
— И ты посмел после всего?!.. — И так далее в непримиримом тоне. Но с легкой светлой перспективой.
Снисходительная:
— А я всегда знала, что ты одумаешься, дурачок. — И дальше с развитием той мысли, что уже поздно, что уже ничего не вернуть, но если очень постараться…
Победоносная:
— Ну что, нагулялся? Теперь ты у меня ни шагу за порог! — С последующими мстительными действиями.
Но все эти домашние заготовки оборачиваются чаще всего полной импровизацией типа:
— Чего тебе нужно? — словно только сейчас собирается решать, будет она принимать покаяние или нет.
Клавдия, если честно, в глубине души перебирала все эти и даже другие варианты, которые были, впрочем, только модификациями выше приведенных. Так ни на одном и не остановилась, потому что действительно решила: все, отрублено!
И теперь смотрела на опущенную голову Федора, видела его лысеющую макушку и ничего путного из себя выдавить не могла, кроме:
— В каком смысле?
— Ну я это… Я, конечно…
Мужчины тоже в таких случаях не отличаются красноречием.
Впрочем, Федор никогда особенно и не был речист.
Тут оговоримся, что и Клавдия, которая уже почти отрезала этот ломоть, вдруг поняла, что ничего еще не решено. Что, не явись Федор к ней с извинениями, она бы всю жизнь тосковала по нему. Но теперь, когда он стоял тут, такой жалкий и просящий, она еще подумает: а нужен ли ей такой?
— Ох, не знаю, Федя, не знаю, — честно призналась Клавдия. — Я уже как-то свыклась…
— Но я не хотел… Я думал только… А ты сама…
— Что ты хотел, погулять втихаря? И чтоб все шито-крыто? Интересно, как же это?
— Но я тебя не хотел расстраивать…
— Хорошее слово — расстраивать. А как же та женщина? — великодушно поинтересовалась Клавдия. — О ней ты подумал? Нет, Федор, так нечестно. Она на что-то надеется, она решила, что… Да и что люди скажут?
Да-да, в какой-то момент обязательно случается выход на некую общемировую заботу. О какой-то женщине, об общественном мнении, о будущем детей…
А мужчина должен найти ответы на все эти риторические вопросы. И самые убедительные ответы.
— Не знаю, Федя, как ты теперь детям в глаза посмотришь? — мхатовским голосом закончила Клавдия. И сама испугалась. Ответить на эти вопросы Федору явно не под силу.
Но он — ответил. Да как!
Слесарь-инструментальщик с обанкротившегося завода, а ныне автомастер по ремонту иномарок вдруг опустился на колени и обнял Клавдины ноги.
— Прости меня… — всхлипнул он.
— Господи, Феденька, — как подкошенная опустилась рядом с ним Клавдия. — Как хорошо, что ты вернулся, милый мой. Я так по тебе тосковала, если бы ты знал.
— Я люблю тебя, Клав, я не могу без тебя жить, — лепетал и Федор, тычась губами в ее воротник. — Ты прости меня, дурака…
— Да что ты, Федя, это я во всем виновата…
— Да в чем же? Это я негодяй…
Потом они целовались, хихикали, делали друг другу интимные признания, а потом решали, как обставить перед детьми возвращение Федора.
— Нет-нет, я не пойду, — паниковал Федор. — Я так перед ними виноват.
— Но они ж твои дети, ты что, они все поймут, — уговаривала Клавдия.
— Ага, а последний раз, помнишь?
— Я с ними потом все выяснила. Они тебя любят, — соврала Клавдия.
— Не, давай постепенно. Только не сегодня…
— Ну куда еще тянуть? — не соглашалась Клавдия, которой хотелось побыстрее разрубить хоть этот узел.
— Не-не, я завтра позвоню, поговорю с Максом. А потом поговорю с Ленкой…
И тут они услышали из другого темного угла сдавленное хихиканье.
Клавдия вскочила так, словно под ногами у нее была гадюка.
— Кто там?! Кто это?!
— Кто здесь? — закричал и Федор.
Хихиканье перешло в громкий смех, и из темноты вывалилась девушка, которую всеми силами пытался удержать Макс.
После взаимных неловкостей и клятв в приличном поведении, выяснилось, что первыми этот уголок облюбовали Максим и Маша, с которой сын как раз и собирался познакомить мать.
— Ну я ж тебе говорил, ты помнишь?
Словом, отступать было некуда.
Этой ночью Федор ночевал дома.
Уже когда дети спали, а взрослые, устав от любовных ласк, лежали в обнимку, отдаваясь наступающему мирному сну, Федор вдруг встрепенулся, вскочил с кровати и бросился вон из квартиры.
Клавдия даже не успела его остановить, потому что через секунду он влетел обратно, держа в руках огромный полиэтиленовый пакет.
— Тю, чуть не забыл. Это ж я тебе. Ну-ка померяй.
И он вывалил на кровать мягкое, переливающееся, тонко пахнущее, элегантное, дорогущее чудо.
— Шуба… — пролепетала Клавдия.
Ну какая женщина устоит, чтобы тут же не примерить норковую шубу?
Клавдия надела ее на голое тело.
Федор после этой примерки уже спать не мог. И Клавдии не давал уснуть, ну прям мальчишка какой-то…
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТИЙ
Суббота. 14.29 — 15.41
Есть такая игра — нужно из маленьких бесформенных разноцветных кусочков сложить картинку. На всех книжных развалах продается. Игра скучная и долгая, в которой сам результат совсем не стоит тех усилий, которые на него затрачены.
Именно эту игру и напоминала работа, которую должна была теперь провернуть Дежкина. И провернуть в кратчайшие сроки. Сопоставлять улики, сотни раз перечитывать протоколы вскрытий, протоколы допросов, протягивать от одного к другому тонкие, непрочные ниточки и стараться нарастить их до состояния толстого, нервущегося троса. Иначе в суде все развалится, как через два месяца разваливается дачный домик, построенный за неделю шабашниками.
А не клеилось тут многое. Строго говоря, почти ничего не клеилось, хотя на первый взгляд дело выглядело ясным, как стеклышко.
Если это Карев убил, а тут сомнений почти не осталось, то почему все остальное не сходится? Почему на машинке не обнаружено следов крови? Ладно, эти следы он мог уничтожить. Но мотив? Даже у самого сумасшедшего маньяка есть вполне конкретный мотив. Мотив, который этот маньяк может четко и ясно изложить. Карев же лепечет что-то невнятное про то, что женщина порочна по своей сути, что женщин даже в священники не берут, что Ева совершила первородный грех и теперь все женщины должны нести за это наказание. Ну хорошо, допустим. Но почему тогда только блондинки в шубах? Они что, более грешны, чем брюнетки в пальто или шатенки в куртках? Какая-то ерунда. Да и на молитву к нему в основном одни женщины ходили, хоть и пожилые. Их ведь он не перерезал. Какая-то чушь…
