— Нигде. Я милицию хотела позвать, пока вы его не убили.
— И что же?
— Не успела… родила… простите.
— Кто-нибудь здесь поверил? — это уже сказал один из апостолов.
Но Андрей быстро обернулся к нему:
— Мне не врут!
— Что теперь со мной будет? — всхлипывала Настя.
Андрей не ответил, нагнулся и легко поднял ее на руки.
— Что кривишься? Самой противно? А кто виноват? Сама.
Говоря так, он повернулся к микроавтобусу.
— Держите дверцу шире. Да возьмите сумку с ребенком. И осторожнее. Он принадлежит коммуне.
— Хай, босс.
Андрей даже не оглянулся. Он влез с ношей в микроавтобус. Блатной апостол, едва сгибаясь, подхватил сумку, и все трое скрылись в машине. Хлопнула дверца, «ЕРАЗ» дал задний ход, развернулся и уехал, наполнив лес шумом двигателя и запахом сгоревшего бензина.
Я остался один. Тут только я понял Настю. Умница, она вернее отвела от меня опасность, честно признавшись в первоначальном намерении. Но каково будет теперь ей! Я вскочил, в горячке бросаясь за микроавтобусом, но остановился на том месте, где она лежала и заметался. Простыня, вся в бурой, засыхающей корке, заставила меня чуть не завыть.
Эта девочка, чувствуя схватки, побежала спасать меня. Я, вот этими недостойными руками, принимал ее ребенка, и сам, сам перерезал ему пуповину! А теперь что же получилось! Этот красноглазый урод со своими недоношенными апостолами будут делать с ними обоими: и с матерью, и с ребенком все, что им вздумается. Нет уж. Гад буду последний, если позволю это. И пусть об меня вытирают ноги после такого предательства.
Пусть я слабак последний, пусть я побоялся схватиться с тремя сильными мужиками, среди которых был Андрей, обладатель черного пояса; я ведь не Ван-Дам, в конце концов. Но я тоже мужик, и у меня есть самолюбие. И стать мне петухом, если я не вытащу их на свободу, в цивилизованный мир.
Я принял решение. Я быстро пошел назад к коммуне, почти что, не таясь, так как знал, что здесь меня искать не будут. И у меня даже в мыслях тогда не было обратиться в милицию или в прокуратуру. Я даже и не думал об этом.
Мужик я или нет, твердил я себе и на этом мня заклинило.
Девчонка во время схваток спасает меня, а я же, гад такой, позволил увезти ее из-под самого носа.
Ну и мысли тогда переворачивали мои мозги и разрывали грудь. Уверен, встреться на пути этот Андрей или кто другой, задушил бы одними голыми руками. Но я был один в лесу и шел, почти бежал, не зная усталости.
Я даже не задумывался, что буду делать, когда подойду к общине. Все действия выходили одно за другим, и каждым из них ведала своя отдельная извилина в мозгу, не посвящая остальные. Я подошел к коммуне, когда смеркалось. Чтобы спрятаться, я вынужден был влезть на дерево потолще, надеясь, что так меня не обнаружат, если только проклятый Рембо не появится поблизости.
Но волк не появился. И я просидел на дереве до самой ночи, слушая, как голые ветви стукаются друг о друга и скрипят. Я даже не думал, что живое дерево может так скрипеть и стонать, и трещать под ветром. Впрочем, оно могло быть и засохшим, не знаю, ни одного листа не осталось на его корявых сучьях.
Ветер продолжал трещать, скрипеть и выть, путаясь в голых ветвях, небо все затянули тучи. Вокруг было холодно, мерзко и уныло, и только свет из окон освещал темную поляну.
И тогда я спрыгнул со своего дерева. Я даже не гадал, где сейчас могла находиться Настя со своим ребенком. Просто ноги сами собой несли меня к тому домику, где я лежал раненный. Тут у них никто, видно, ничего не воровал, и дверь была только на внешней задвижке.
Я открыл ее и тихо позвал:
— Настя.
Тишина и чернота сеней были мне ответом.
— Никого нет, — сказал я себе почему-то вслух.
И тут раздался крик ребенка. Умный мальчик знал, что я ищу его. Он орал громко и долго — и мне на составило труда идти на крик. Шел я задами и поэтому понял, что это был за дом лишь тогда, когда заглянул в горящее светом окно и увидел нары и на них — зевающих апостолов, играющих в карты.
Настя, бедняга, укачивала своего ребенка, сидя в глубине постели в дальнем от окна углу. Андрей сидел рядом и нервно крутил что-то в руках. Я тут же согнулся, прячась, и желал только одно: чтобы там с ними не было проклятого волка с его чутьем. Так, согнутый, отбежал подальше и выпрямился, только обогнув следующий дом.
В дальнейшем я делал все так, словно готовился к этому чуть ли не год. Я просто двигался и проделывал все, как элементы хорошо известного процесса. Как будто я устранял течь в кране или что-то еще. Тихонько я вернулся в тот дом, где у них хранились лекарства и начал на ощупь, не включая свет, открывать шкафы.
То, что я искал, должно было храниться в закрытой бутыли, и чем больше была эта бутыль, тем больше шансов я имел на успех. Бутыль стояла в углу запертого шкафа, но что это был за запор. Я только стукнул кулаком по дверце и посильнее рванул ее. Язычок легко сорвался с металлической скобы.
На всякий случай я откупорил бутыль, чтобы убедиться и понюхать. Запах этилового спирта резанул мне ноздри. Я, конечно, не был алкаш, но тут руки моя затряслись, и я хлебнул его прямо так, из бутыли, неразбавленный. Ух и прожгло же меня тогда, прямо насквозь. Чтобы не закашляться, я сдержал дыхание и сразу же стал дышать часто и не глубоко. Но глоток спирта взбодрил меня и не знаю, откуда нашла песня прежних пионерских времен, я ее и не пел никогда, да и пионером уже не был. Может фильм какой-то видел с этой песней?
Мы шли под грохот канонады та-та-та,
Вперед продвигались отряды та-та-та,
Спартаковцев смелых бойцов та-та-та.
Вот последние строчки и приклеились ко мне, словно к языку прилипли. Я чуть только не пел их:
Вперед продвигались отрады та-та-та,
Спартаковцев смелых бойцов.
Я, держа двухлитровую бутыль за горло, вышел вон из дома, огляделся и быстро зашагал по дороге к фазенде. Я не таился, да и не перед кем было.
Мы шли под грохот канонады та-та-та.
Вслух уже распевал я. Я не был пьяным тогда, в той степени, когда горланят глупые песни. Просто эти слова как нельзя лучше подходили к тому, что мне предстояло сделать. Будет в эту ночь и грохот канонады, будет и лицо смерти, и все прочее. И еще рабы и Спартак. Эти два слова тоже вертелись в моем мозгу.
Спартаковцев смелых бойцов.
Что и говорить, песня была в точку.
Путь до фазенды был не близкий, и песня успела осточертеть мне, но никак не отвязывалась, и я повторял и повторял ее, то и дело плюясь. Так, постепенно я вспомнил ее всю, куплет за куплетом, и припев тоже.
