Волк лежал у порога, и все проходили мимо него. Он смежил глаза и ухом не шевелил, когда мужики чуть не наступали на его лапы. Но когда проходил я, он глухо заворчал.
Я застыл на месте.
— Эй, ты что? — Андрей остановился и обернулся.
— Ну… это…самое… он…
— Рембо? Он не кусается.
— Правда? А зачем тогда ему зубы?
— Затем же, зачем тебе язык.
Я по-прежнему не двигался, считая, что с меня хватит уже и старых ран, зачем же искать новые.
— Боишься?
— Он же волк.
— Правильно. Идем, Рембо, пошел вперед. Кушать.
Волк легко поднялся и затрусил через открытую дверь на волю.
— Значит ты трус. Это неплохо. Иди.
Я опустил голову и пошел, как и его волк, чуть ли не трусцой.
Дом, куда мы все зашли, был узкий и длинный и состоял только из столовой и кухни одновременно. Посередине стоял длинный стол, человек на 30. Люди сидели за ним так плотно, что я едва втиснулся и то благодаря Насте, которая подозвала меня и усадила на длинную скамью рядом с ней. Справа от меня сидел худой бородач литературно-искусственного вида: судя по его мечтательному взгляду, он был поэтом, а краска на его лице, руках и спортивной куртке выдавала в нем художника. Дальше за столом сидели мужчины и женщины всех возрастов, подростки и даже дети. Мужики выглядели достаточно спортивно, правда сидели среди них, и бледные интеллектуалы и просто больные. Женщины были разного вида и возраста, но общим у них было то, что они все не пользовались косметикой и это смотрелось непривычно в наше время, когда даже первоклашки малюются, словно проститутки у бара. Дети, зато, были все похожие: сбитые, розовощекие, прямо живая реклама йогурта или еще какой-нибудь фруктово-молочной дряни.
Молодые женщины и бледный длинноволосый юнец разносили тарелки, ложки, а сзади румяный сбитый парень в поварском колпаке толкал перед собой тележку с огромной общепитовой кастрюлей.
Как оттуда пахло кислыми щами. О! Так вкусно умели готовить только у нас в школе, хоть и без мяса, а вкуснотища, пальчики оближешь. Сразу застучали ложки о тарелки, забулькало.
— Ммм.
— Вкусно.
И тут закукарекали петухи, штук пять, не меньше: громко, на разные голоса.
— Ну прямо часы, куранты.
Люди принялись за еду, причмокивали, облизывались. Я один чувствовал себя не уютно. Все, даже и за едой, не уставали меня разглядывать.
— Кушайте, Антон у нас вкусно готовят, — говорила Настя.
Видно незнакомцы не баловали это общество, и все смотрели на мою скромную персону так, что кусок застревал в горле. Я кисло улыбнулся. Несколько кусков мяса плавало в жирных щах, и я решил начать с них.
— Ну, вкусно?
— Ага.
— Антоша — повар от бога, — заметил мой богемный сосед. — Меня, между прочим, зовут Иннокентий. Хоть я и не Смоктуновский, — поэт-художник вытер руку о штанину и протянул мне через стол. Кисть его была худой, с длинными, узловатыми пальцами.
— Сергей, — ответил я, привставая и отвечая на рукопожатие.
— Очень рад познакомиться. Правда, чрезвычайно рад.
Странно они тут выражались. Ко мне обращались через стол, просили соль, горчицу, делились замечаниями о погоде. Они и стол накрыли необыкновенно: в хлебницах с выжженными рисунками в стиле русской старины, лежали камни, корни, сучки и живые цветы, а также всякие сухие травы и колосья: все это сейчас называется икебаной. Стены украшали чеканные на меди картины, картины маслом, акварелью на картоне, на холсте, на обработанных дощечках, картины из соломы, выжженные картины. То там, то тут стояли статуэтки из гипса, вырезанные из полена фигурки: ну, в общем, выставка-распродажа народных умельцев, полу-деревня, полу-Бродвей. В кадках росли лимоны, китайские розы, финиковые пальмы и еще что-то зеленое, и тропическое.
Я сидел, ел и немножко косил в сторону, где на скамье расположились Андрей и его черные апостолы. Правда, сейчас они были не черные, а джинсово-синие и серые. Рыжий мужик, которого и вправду звали Петром, поймал один из моих взглядов, и, хотя я сейчас же потупился, сам стал разглядывать меня, а потом, ухмыляясь, зашептал что-то на ухо Андрею.
Разносили кашу, и чтобы показать обществу, что камень за пазухой не держу, я стал разговаривать с Настей.
— А вы что тут из одной деревни? — ляпнул я, чтобы хоть что-то сказать.
— Почему вы так думаете? — слегка засмеявшись, удивилась она.
— Ну, это, не знаю. Вас же тут много.
— Это еще не все. Тех, кого не посвятили, проходят очищение.
— Чистят картошку? Как в армии?
— Нет, — вмешался поэт-художник. — У нас тут любой труд — радость. Они сейчас на полях, наедине с собой.
— Собирают картошку, — закончила молодая женщина, сидевшая напротив, серая и бесцветная.
— Труд приятен. Смысл в изоляции.
Ого, как бы они и меня не изолировали на полевые работы.
— Только трудясь и созерцая, человек познает себя, а через себя самого, как через призму, высшее начало всего сущего. Это вечный мотив смысла жизни и бытия, и таинства натуры.
— Идемте, — шепнула мне Настя, потому что кашу мы уже доели. — Сладкое я принесу туда. А то он заговорит вас до смерти.
Я согласился.
— Только вдали от шума и чужого влияния можно осознать…
Я быстро вылез из-за стола, перешагнул через скамью и, легонько подталкиваемый Настей, пошел к выходу. Сквозь звон посуды и человеческий гул я уловил глухое ворчание и обернулся. Рембо, грызший кость у ног Андрея, поднял голову и ощерился, вздыбливая шерсть.
— Рембо!
Шерсть тут же опала, уши опустились, и волк согнулся к своей кости.
— Почему-то Рембо невзлюбил вас, — сказала Настя, когда мы шли через поляну.
— Да, друзьями нас не назовешь.
— Ничего, привыкнет. Это я нашла его в лесу, представляете.
— И не побоялись?
— Что вы, он же тогда был маленький.
— Ну, ты бы и взрослого медведя мигом приручила.
— Почему?
— Ты милая.
Настя снова засмеялась, но уже от смущения.
— Это комплимент?
— Вроде.
Мы вошли в мою палату.
— Подождите, я сейчас.
Она взяла алюминиевую чашку из тумбочки и банку из шкафа и быстро пошла обратно, а я, как был, в фуфайке, сел на свою постель и закурил.
Настя, страшно запыхавшись, вбежала в комнату. Чашка ее была полна пирожков, а банка — компота.
— Садитесь, пока все теплое. Слоеное тесто быстрого приготовления. Вкуснятина.
