— Иди пока. Отдыхай, может и не позову больше. Иди сюда, Галия Батьковна. Садись. Давай-ка расскажи мне все и покончим на этом.
— Вы меня отпустите?
— Конечно. Ты же ни в чем не виновата.
— Спасибо.
— Давай, рассказывай.
— Что именно?
— Кто за вами гнался?
— Не знаю. Нет, правда, не знаю, честное слово.
— Кто из этих двоих твой друг: Данил или Валера?
— Данил мой жених. Мы с ним хотели уехать из Москвы, Валера нас повез.
— Куда?
— В эти, как их… Большие…
— Пруды?
— Нет… Как же, тоже на «п».
— Плющи?
— Нет. Забыла.
— Я почему вы хотели уехать из Москвы?
— А что здесь делать? Большое царство Сатаны и никакого света.
— Ого. Бабтистка?
— Проповедница Свидетелей Иеговы.
— Ну и компания. А эти двое — тоже?
— Нет. Они еще темные.
— А. Конкретно припечатала. Молодая ты еще. И не скучно так жить.
— Это вам остальным скучно. Поживете себе чуть-чуть, и сгинете потом.
— А ты?
— Я хочу жить вечно.
— Ого. Не хило. Когда ты познакомилась с Данилом Ганичевым.
— Его привезли в наше отделение месяц назад.
— Отделение. Это в больницу, что ли? И в какую?
— Склифосовского. Я там работаю медсестрой.
— Что за болячка?
— У кого?
— У Ганичева. Почему его привезли к вам?
— Проникающее ранение правого легкого с обширной…
— Кто его припечатал?
— Его отец. Отчим. Точно не знаю. Игорь Николаевич Ярославцев. Там еще следователь приходил, всех спрашивал.
Следователь поднял трубку, кивком подбадривая говорившую.
— Витя, месяц назад огнестрельное в Склифе. Игорь Ярославцев стрелял в пасынка. Найди дело и принеси мне. Добро. Говори, красавица. Что было потом? Он тебе понравился?
— Нет. Просто, понимаете. Я после дежурства села в автобус, смотрю, он там…
Данил неподвижно лежал на узкой больничной койке. Грудь его совсем не поднималась, рваную больничную сорочку не шевелило ни одно движение, под глазами собралась зловещая чернота трупа. Его не тревожили, не хлопотали над ним врачи, просто иногда заходила медсестра, слушала сердце, меряла давление и иногда делала уколы.
Постепенно он начал дышать. Грудь поднималась сначала слабо, потом сильнее, открылись ничего не понимающие потемневшие глаза. Кровь возвращалась к лицу, сначала чуть-чуть прогоняя бледность, потом делая щеки пунцовыми. Дыхание уже разрывало рубашку. Данил хрипел, озирался безумными глазами, сжимал и разжимал пересохшие, все в запекшейся крови, губы, и наконец выдохнул:
— Мама… мама! — уже почти кричал он, поднимаясь на локте и снова падая на подушку. — Мама! Мама! Валера! Мама, мама! Не хочу убивать!
И это он повторял постоянно: шепотом, потом кричал, рвался, падал с кровати, перекатывался и снова кричал, пытаясь подняться. Однажды даже в нечеловеческом порыве выскочил в коридор. Тогда его привязали ремнями и он в неподвижности мог только рваться и кричать:
— Мама, мама! Валера! Не буду убивать, нет!
Но прошло и это. Когда к нему в палату вошла элегантная женщина в траурном черном костюме, он уже лежал обессиленный, все еще привязанный, вытянувшийся на своей больничной койке, с плотно закрытыми черными веками.
— Бедный милый мальчик, — прошептала женщина и, склонившись, провела холодной рукой по его спутанным, потемневшим волосам.
И Данил открыл непонимающие глаза. Все тело его горело в жару, но рассудок уже возвратился и взгляд стал осмысленным.
— Ты узнал меня, мой бедненький?
Брови Данила слегка нахмурились, он облизал шершавые губы. Перед ним стояла мать Валеры и от этого ему стало еще хуже.
— Я нашла тебя, милый мальчик, и больше с тобой ничего плохого не случится.
Люди в белых халатах суетились за ней, а она в черном платье заслоняла всех. Ей подали стул, она села.
— Тебе было очень плохо? Прости, миленький, что смогла найти тебя только сейчас, я после похорон Валеры сильно болела. Но теперь уже все будет хорошо, верь мне. Больше ничего не бойся, родной, я буду с тобой.
Данил не мог вымолвить ни слова и вжимался в подушку, кожей чувствуя за почерневшей, несмотря на грим женщиной тень ее сына.
— Выздоравливай, — поднялась Ирина Яковлевна. — Это вот я тебе принесла, кушай, я скоро еще принесу.
Она положила что-то на тумбочку и ушла. И все с ее уходом изменилось. Вокруг Данила засуетились врач и медсестра. Потом, почти тут же, пришел адвокат. Данила перевезли в другую, платную больницу, в отдельную палату, где вокруг него засуетились врачи. У него брали анализы, делали кардиограмму. От необычной обстановке Данил заметно ожил, хотя все еще оставался слаб. Жар больше не возвращался, его покрывал ледяной пот и его постоянно обтирали влажной губкой. Он даже пытался ходить, но у него кружилась голова и приходилось за что-нибудь держаться, чтобы дойти до туалета.
Но, хоть медленно, он выздоравливал. Врачи продолжали суетиться вокруг него, ему делали уколы, ставили капельницу.
Ирина Яковлевна приходила к нему каждый день. Она так и делила сутки: утром на кладбище к сыну и мужу, после обеда — в больницу, а вечером телефонный разговор с дочерь. Она была занята, и только поэтому не сошла с ума.
Данила она баловала, как ребенка. Ему никогда, даже в детстве, не доставались такие лакомства, как те, которые приносила ему она. А когда узнала, что его мать убили совсем недавно, стала называть его сыном.
И однажды к нему пришел следователь, уже не тот, который его допрашивал в кабинете, а другой, старше и умнее. Был он вежлив, выпытывал все невзначай, но Данил, уже наученный адвокатом, стоял на своем: Игорь Николаевич застрелился, когда они с Валерой уже собирались уходить, потом приехала милиция, и они, испугавшись, убежали. Пришли они к Игорю Николаевичу, чтобы выяснить, кто убил его мать и забрать паспорт. Больше Данил ничего не знает. Следователь начал сочувствовать: бедный парень, тяжело пережил смерть матери и даже в бреду звал ее. И тут же наивно спросил: а кого он не хотел убивать?
— Никого, — равнодушно отвечал Данил, — разве можно из горячечного бреда делать свидетельские показания.
Следователь ушел и больше не тревожил его. Данил поправлялся, креп, но и лето проходило.
Выписали его в начале осени. Ирина Яковлевна приехала за ним и ждала в ординаторской, разговаривая с врачами. Даниле принесли два свертка, и он нашел там вместо своей застиранной одежды кожаную куртку, черные джинсы, теплую футболку и водолазку с плавками и майкой. Отдельно лежала коробка туфель.
