Маянцев повернулся и тихо сказал:
— Я даже не представляю, как ты вообще смогла пережить это. Я мужчина, но как представлю себе, не дай бог, подобную находку, так мурашки по спине бегут.
— А я сама бы и не справилась. Пришлось даже в клинику неврозов лечь, только там смогли меня от этого избавить. И вот там, в клинике, гуляя по парку, я вдруг и поняла, что нужно уехать, иначе все вернется. Но мне же никто не сказал, что через три года я буду рваться в Москву, как чеховские сестры, — усмехнулась я, выпуская дым. — Мне же не работа нужна была, не деньги. Мне просто нужно было сменить ритм жизни, потому что постоянно сидеть у окна с книгой — это не мое.
— Да, я это хорошо понимаю. Примерно по этой же причине мой отпуск никогда не длится больше десяти дней — даже не две недели.
— Тогда я могу больше не объяснять тебе причину моего возвращения из Франции. Но штука в том, что, едва я вернулась, начались вот эти вещи — письма, какие-то странные люди вокруг, потом мне стал вдруг мерещиться Невельсон, хотя мне казалось, что я уже могу себя контролировать и не вспоминаю о нем вообще. И с каждым днем это нарастало, как снежный ком, — часть ты видел своими глазами. А я металась из стороны в сторону и никак не могла понять, что происходит, почему. Я опять все связи подняла, надеясь убедиться в том, что ошибаюсь и что мне снова пора к врачам, а не на работу. И, ты знаешь, почти убедилась в этом, но тут Мельников появился. Налей мне, пожалуйста, чаю, — попросила я, чувствуя, как пересохло в горле. Клим поставил передо мной чашку, от которой исходил тонкий аромат мяты. — Спасибо. Я, знаешь, даже обрадовалась — мне легче всего было списать все происходящее на Кирилла, потому что он уже проворачивал такое. Но здесь что-то не складывалось. А уж когда он мне сказал, что тоже видел Невельсона в Москве, я вообще запуталась. По утверждениям моего знакомого, Невельсон находился там, где и должен был, но ведь галлюцинации у двух взрослых людей не возникают одновременно и в разных местах. Я попросила сфотографировать Невельсона в колонии, и когда получила снимки, поняла, что я абсолютно нормальна, а в колонии — не Невельсон. Вот я и помчалась туда.
— И твои подозрения подтвердились? — Клим свернул из пергаментной бумаги подобие конверта и принялся укладывать туда сдобренный специями пласт рыбы, а сверху — тушеную фасоль. — Ведь ты нашла подтверждение своим догадкам, да?
— К сожалению. В колонии действительно сидит не Невельсон, а какой-то другой человек, чьей фамилии я так и не узнала. Кто-то помог Лайону провернуть старый трюк, называемый «громоотводом», — это практикуется редко и требует огромных финансовых затрат, но деньги, как ты понимаешь, у Невельсона есть. Он спокойно уехал из пересыльной тюрьмы в колонию общего режима и освободился через два года. Сейчас, разумеется, его объявят в розыск по новой фамилии, но что это даст? Ему нужна я — и нужен Мельников. Я — понятно, зачем, а вот с Кириллом у него старые счеты. Вчера он посетил квартиру Мельникова и случайно попал в объектив камеры наблюдения. Словом, у Кирилла тоже проблемы. И нам обоим выгодно как можно скорее найти Невельсона и обезвредить.
— Надеюсь, ты не собираешься делать это самостоятельно? Мне как-то не хочется выручать новоявленную мисс Марпл из смертельной передряги, в которую ты непременно попадешь благодаря помощи господина Мельникова. — В голосе Клима послышались нотки раздражения, и я прекрасно поняла его чувства и даже не обиделась — женщину с моими проблемами и характером мало кто может выдержать.
— Я надеюсь, что теперь, когда о подмене стало известно официально, начальство колонии само как-нибудь инициирует розыск — в конце концов, это их обязанность, разве нет?
Маянцев оставил в покое конверт с рыбой, вытер полотенцем руки и сел напротив меня за стол, вытягивая из пачки сигарету:
— Варя, для юриста ты иногда подозрительно наивна. Ты что же, всерьез думаешь, что начальник колонии поторопился доложить о произошедшем в его епархии куда-то выше? Да он сунул в шредер все протоколы с твоими подписями в тот самый момент, как вы с Мельниковым покинули территорию колонии, еще даже ворота до конца не закрылись. Неужели ты этого не понимаешь? Ведь он будет первым, кто слетит со своего насиженного места. Кто будет копать себе могилу?
— Ты что хочешь сказать? Что эту ситуацию можно как-то замять? Как?
— Да просто. Ведь есть этот лже-Невельсон, вот и пусть сидит дальше. Судя по всему, у него нет никаких родственников, вообще никого, кто мог бы его опознать — собственно, потому и прокатило это все у Невельсона. А с деньгами ему и в колонии хорошо сидится, это же понятно.
Я умолкла, раздавленная железной мужской логикой. Собственно, мне практически нечего было возразить — Клим все правильно сказал, а я дура, идиотка, надо было хоть копии документов тихонько сделать. А так у меня нет ничего, кроме… Стоп, ничего, кроме тех снимков, что я сделала с личного дела Невельсона до того, как приехало начальство.
— А если у меня есть доказательства? Есть люди, которые могут подтвердить, что человек в колонии — не Лайон Невельсон? Если я предоставлю эти доказательства и свидетельские показания? Тогда что?
Маянцев вздохнул, затушил сигарету и вернулся к разделочному столу:
— Ты, похоже, из тех, кто вообще не разбирает дороги, когда видит цель. С одной стороны, это хорошо — для бизнеса, например. Но для жизни… — Он покачал головой и принялся плотно заворачивать края пергаментного пакета, скрепляя их степлером. — Варя, ты пойми — докажешь ты, и что? Невельсон где-то в Москве, в любой момент он изменит внешность — и ты ни за что не успеешь понять, что это он тебе на шею удавку набросил. Насколько я понял и насколько навел справки, этот господин не остановится ни перед чем, и в этом похож на тебя. Так что поздравляю, противник, конечно, достойный. Но я повторяю свой вопрос — и что? Дальше что? Всю жизнь оглядываться? Не иметь возможности вздохнуть свободно? Чего ты добиваешься?
— Справедливости.
Клим изумленно отложил в сторону степлер и посмотрел на меня, словно проверяя, я ли произнесла это слово.
— Справедливости? — повторил он. — Справедливости? Где — здесь? В стране, где деньги решают большую часть проблем? Где прав тот, кто сильнее? Справедливости?
— Если ты так не любишь эту страну, зачем живешь здесь? — игнорируя его вопросы, на которые у меня не имелось ответов, зато совпадала точка зрения, спросила я.
— Я живу здесь, чтобы хоть что-то изменить, чтобы хоть как-то помочь тем, кому могу. Хотя бы тем, что не беру и не даю взяток, не участвую в откатных схемах, понимаешь? Я здесь родился, и здесь мое место. Ты, судя по всему, думаешь примерно точно так же — раз вернулась из устроенной и спокойной французской жизни.
Я молчала. Клим шевельнул сейчас то, что я тщательно скрывала от самой себя. Да, я не могу жить нигде, кроме этой страны — какой бы она ни казалась кому-то другому. И даже то, что искать справедливости здесь можно десятилетиями и так и не доискаться, не могло заставить меня любить ее меньше. А встретить человека уровня Маянцева, разделяющего мои взгляды, вообще казалось сказкой и неслыханной удачей.
