После рождения детей Франклин и Ева оказались «по разные стороны баррикад». Франклин идеализировал сына, отказываясь видеть, каким сложным тот растет, отрицая, что их семейная жизнь совсем не похожа на глянцевые образы из рекламных сюжетов. Даже увидев собственную дочь застреленной Кевином, Франклин не поверил своим глазам. «Ты жил в Америке. И ты все делал правильно. Следовательно, этого не могло быть», — обращаясь в письме к мертвому мужу Ева, пытается осмыслить, что привело их к катастрофе. Шрайвер тем самым показывает, насколько небезопасно стремление соответствовать каким бы то ни было идеалам.
Массовое убийство, похороны дочери и мужа, арест сына стали лишь продолжением испытаний для Евы. Ей еще предстояли суды — родители убитых детей требовали компенсации. К ужасу своего адвоката, мисс Кочадурян не избрала тактику защиты «хорошей матери». Она не настаивала на невиновности Кевина, не обвиняла школу, пропаганду жестокости и плохую компанию сына. Поступи она «должным образом», убитые горем соседи сами помогли бы ей вернуть судебные издержки, объясняет писательница. Вместо этого другие родители обвиняли Еву в наглости и холодности, считая, что потеря бизнеса — меньшее, чего заслуживает «плохая мать».
«Коллега по несчастью» — женщина, навещающая сына в тюрьме, в разговоре с Евой выводит мрачную формулу ответственности, вменяемой матерям: если ребенок совершит преступление — первое, что скажут люди, — «мама не научила его различать добро и зло». Никто не помянет «всуе» отца, но за каждой «виноватой» матерью обнаружится еще одна, которая была раньше и тоже «чего-то не сделала».
Так Лайонел Шрайвер приводит нас к тому месту, откуда видно, что материнская вина от Евы Кочадурян простирается до самой первой Евы. Но в этой же перспективе стигматизирующий гипноз разрушается благодаря драматургии романа, позволяющей увидеть, что частную ситуацию определяет весь социальный порядок. Проблема не в «плохих матерях», проблема в несправедливой структуре общества и оправдывающей ее идеологии. С раннего детства девочек готовят к тому, что они будут заботиться о других. Репродуктивный выбор, по крайней мере в консервативных обществах, не является личным делом взрослой женщины — «обязанность» продолжать род человеческий доминирующая идеология привязывает к смыслу бытия женщиной. Однако любая трудность, связанная с выполнением этого «долга», мгновенно становится персональной проблемой самой матери потому, что у «хороших матерей» «все хорошо». Если проблемы оборачиваются бедой, отвечать перед обществом будет «плохая мать».
К сожалению, критическая позиция в отношении социальных условий, в которые помещена героиня, теряется в экранизации литературного произведения. Более того, некоторые режиссерские ходы я нахожу опасно спекулятивными, поддерживающими традиционное мировоззрение, обвиняющее матерей в недостаточной жертвенности. Фильм начинается с хроники зрелищного испанского фестиваля Ла Томатина, традиционно привлекающего десятки тысяч туристов, приезжающих из разных стран для участия в перестрелке помидорами. Разгоряченная толпа, одетая в летние белые одежды, подхватывает на руки молодую Еву и через мгновение окунает ее в алую реку томатной жижи. Позже мы поймем, почему фильм начинается именно так, обнаружив, что героиня посвящает свою жизнь прокладыванию туристических маршрутов. Кроме того, цветовое решение преамбулы отчетливо рифмуется с материнским молоком и кровью. Значение этой метафоры разгадывается чуть позже.
Цвет крови будет преследовать Еву на протяжении всего киноповествования. Пережив разделение жизни на «до» и «после», она переедет из роскошного дома в лачугу, которую разъяренные соседи будут обливать алой краской. «Кровавые метки» останутся повсюду: на дверях жилища, окнах автомобиля, в волосах и на руках героини. Объединив кровавый пунктир в одну линию, мы обнаруживаем алые приметы грядущей катастрофы, сфабрикованные режиссером, задолго до рождения Кевина. Очевидно, начальный красно-белый эпизод сообщает, что Кевин унаследовал свои преступные импульсы от Евы, которая посмела иметь интересы помимо материнства, и потому ее руки тоже в крови. Довершает парад обвинений в адрес «плохой матери» название, под которым роман «Нам надо поговорить о Кевине» вышел на русском языке, — «Цена нелюбви». В результате фильм и некорректно переведенный текст, очевидно, не преднамеренно воспевают идеологию, против которой направлен манифест Лайонел Шрайвер о правах и достоинстве матерей. К сожалению, данная инверсия не снижает ни революционного пафоса романа, ни его трагичной актуальности.
В декабре 2012 Америку вновь потрясла стрельба в школе. 20-летний Адам Ланца из города Ньютаун, штат Коннектикут, убив свою мать, отправился в образовательное учреждение Sandy Hook, где расстрелял более 20 человек. Позже было установлено, что Ланца страдал от расстройства личности
[44]. Трагедия заставила Америку вернуться к дискуссии о насилии, культе оружия и методах воспитания. Спустя несколько дней в социальных сетях широко обсуждалась статья «Я — мать Адама Ланцы», написанная Лизой Лонг из Айдахо, матерью мальчика, также имеющего психиатрический диагноз
[45].
Автор колонки поделилась своими страхами и отчаянием. Ее 13-летний сын учится в классе для одаренных детей. Но иногда с ним случаются психотические приступы, во время которых он демонстрирует жестокость, угрожает убить кого-нибудь из близких или самого себя. Для постоянного пребывания подростка в психиатрической клинике показаний нет. Как и нет «показаний» для особой защиты его семьи со стороны полиции. В социальной службе перепуганной и уставшей матери объяснили, что полицейская махина может завертеться только в том случае, если мальчик будет обвинен в противоправном действии и побывает за решеткой. Мать не считает, что место ее сыну в тюрьме. Но как предотвратить возможную катастрофу, ни она, ни соцработники/цы не знают.
Роман Лайонел Шрайвер и статья Лизы Лонг одновременно наводят на размышления о том, насколько рискованной может быть вера в благополучный идеал семьи, где не существует сложных детей или запуганных матерей. Обе писательницы обнажают проблемы современных обществ, в которых сигналы SOS, посылаемые материями, не могут найти адекватного ответа со стороны многочисленных экспертных институтов по вопросам материнства и детства, имеющих полномочия ограничивать материнские свободы, но нечасто способных оказать необходимую помощь.
Переводя разговор о последствиях идеологии «хорошей матери» в наши реалии, мне бы хотелось упомянуть об одной дискуссии, имевшей место в сети Facebook, свидетельницей которой я оказалась. В конце 2012 года в Минске молодая женщина совершила самоубийство, выбросившись из окна высотки вместе с двумя малолетними детьми. Сразу после Нового года произошло еще одно похожее событие
[46]. Пользователи/льницы социальной сети, большинство из которых были профессионально пишущими в СМИ, эмоционально спорили о том, свидетельствуют ли эти два эпизода о некой тенденции или похожесть происшествий — всего лишь печальное совпадение.
