Работа Филиппа Арьеса подверглась суровой критике медиевистов/к, чья главная претензия относилась к его тезису о том, что знакомая нам «всепоглощающая материнская любовь», которой функционалисты/ки приписывают биологическую природу, является продуктом зарождения капитализма. Некоторые критики Арьеса полагают, что отсутствие современных способов выражения любви к детям в Средние века еще не означает, что нежные чувства были недоступны предшествующим поколениям.
В частности, британский исследователь Роджер Кокс в книге «Формирование детства»
[83], анализируя наиболее авторитетные литературные труды различных эпох, объясняет, что интерпретировать взаимодействия между взрослыми и детьми следует, учитывая мировоззрение, преобладающее в конкретном обществе. Кокс говорит о том, что Пуританизм в наши дни тривиально трактуется с позиции модерных ценностей, как враждебная всему прогрессивному, разумному и чувственному система взглядов. Критикующие нравы родителей-пуритан, по его мнению, не находят понятных себе свидетельств заботы о детях в XVI — первой половине XVII века потому, что в домодерном обществе любовь проявлялась иначе.
Ученый обращает внимание на огромное значение религиозной веры в этот период. Вынося суждения о методах пуританского обращения с детьми, необходимо учитывать всю глубину веры в небеса и преисподнюю, греховность человеческих существ и изящество бога. Детей боялись и ненавидели как «ангелов греха», но и любили, утверждает Кокс. Именно из любви к детям, следуя этой логике, кальвинисты защищали смертную казнь за неповиновение родителям, которая была узаконена в некоторых частях Новой Англии в 1640-е годы. Родители-пуритане были беспощадны к своим детям, таким образом, из наилучших побуждений, заботясь о спасении их душ.
На рубеже Пуританизма и Просвещения начинает формироваться представление о женщине, в первую очередь, как о будущей или состоявшейся матери. С утверждением моногамного идеала как средства произведения на свет потомства от установленного отца чествование материнства превратилось в основную концепцию католической проповеди
[84]. Одновременно маргинализации стали подвергаться женщины, которые не могли стать матерями. Российская исследовательница Наталья Пушкарева в работе «Мать и материнство на Руси в X–XVII веках»
[85] отмечает, что в указанный период бездетность стала считаться большим горем, за исправлением ситуации в это время было популярно обращаться к ворожеям и чародейницам.
Уже в эпоху Просвещения появляется идея родительской ответственности, детей образовывают, параллельно различая «первородную детскую греховность», которая воображается врожденным качеством, возникающим в результате «грехопадения», и «греховное влияние» тех, кто в ответе за воспитание. Наиболее авторитетные европейские мыслители своего времени Жан-Жак Руссо и Джон Локк большое внимание в своих работах отводят воспитанию. Локк утверждал, что детский разум — «это чистый лист», задача родителей — заполнить его содержанием, имея в виду конечную цель — здоровый дух в здоровом теле. Под воспитанием Локк понимал дисциплину и научение. Руссо разделял взгляды Локка, говоря при этом об особой ответственности матерей. Французский философ заявлял, что матери «портят детей своей бессмысленной нежностью»
[86].
Однако выражение особого материнского чувства становится результатом новых общественных условий. Наталья Пушкарева указывает, что с середины XVIII века педагогические книги начинают обращаться, в первую очередь, к матерям, разъясняя, какие практики являются «правильным» воспитанием. Этим временем датируется и возникновение идеи «хорошей матери»
[87].
Изобретение детской души
Одним из тех, кто поддержал доводы Арьеса, был американский исследователь Ллойд ДеМоз, основатель психоистории, направления, изучающего психологическую мотивацию поведения людей в различные эпохи. ДеМоз показал, что определенные эмоции становятся продуктами конкретных социальных обстоятельств. К эмоциональному аспекту детско-родительских отношений я еще вернусь в главе 5. В данном контексте меня будет больше интересовать сформулированная ДеМозом периодизация изменений родительских практик, обусловленных развитием социального устройства.
Проанализировав более пятисот произведений живописи, датированных Средневековьем, содержащих образы материнства и детства, ДеМоз обнаружил, что для этого периода характерным является сюжет, в котором ребенок улыбается матери, в то время как холсты с матерью, улыбающейся ребенку, — большая редкость
[88]. Историк и психолог объясняет этот феномен неприязненным, отстраненным отношением к детям, бытовавшим до Нового времени ввиду того, что содержать многочисленное потомство часто было непосильным бременем в обстоятельствах слаборазвитой общественной структуры. Доступными средствами семейного регулирования в европейских странах до конца XVIII века являлись инфантицид, торговля детьми и различного рода злоупотребления. Для возникновения знакомой нам эмоциональной привязанности между представителями/льницами разных поколений в это время еще не сложилось необходимых условий.
Обращаясь к иконографическим памятникам домосковского периода российской истории, Наталья Пушкарева также обнаруживает скупость эмоций людей того времени, отсутствие известного по поздним свидетельствам умиления в адрес детей. Исследовательница подчеркивает, что в нормативных документах Древней Руси не содержится сведений о поблажках в наказании детей за совершение проступков и преступлений
[89]. Таким образом, родительская сдержанность была характерна и для этого региона.
В Античности у слишком мало или слишком много плачущего младенца, небезупречного по форме или другим критериям, описанным в трактате «Как определить, стоит ли воспитывать новорожденного», практически не было шансов на выживание. Обычно жизнь сохраняли первому ребенку в семье, в особенности если это был мальчик. Девочек ценили меньше, поэтому до Средневековья мужчины преобладали среди взрослого населения. Незавидная участь ждала и незаконнорожденных малышей обоих полов
[90]. Различное отношение к сыновьям и дочерям Наталья Пушкарева находит и в древнерусских текстах. Так, в назидательном сборнике «Пчела», бытовавшем в различных вариантах в XI–XVIII веках, встречается афоризм «Дъчи отцю — чуже стяжанье». У В. И. Даля это высказывание звучит как: «Дочь — чужое сокровище» или «Сын — домашний гость, а дочь в люди пойдет». Разница в отношении, таким образом, имела экономическое обоснование — дочерям нужно было готовить приданое, а сыновья, вступая в брак, приводили в дом новую работницу
[91].
