Работу власти в отношениях и связанные с ней эмоции также отмечает Ева Иллоуз
[307]. Исследовательница показывает, что эмоциональная реакция на конкретную ситуацию определяется иерархическими позициями, занимаемыми участниками/цами коммуникации. Так, слова «Ты снова опоздала», исходящие от босса, вероятно, вызовут чувство стыда, от коллеги — раздражение или гнев, а упрек, высказанный ребенком, которого/ую вовремя не забрали из школы, скорее всего, спровоцирует чувство вины. Иллоуз находит, что основа общественного неравенства, формирующаяся вокруг гендерного разделения, фабрикуется, в том числе, посредством эмоциональной культуры. Социальная иерархия отсылает к разнице в эмоциональных проявлениях, воспроизводящих «мужские» и «женские» роли. «Мужественность» атрибутируют демонстрации храбрости, хладнокровной рациональности и дисциплинированной агрессивности, «женственность» ассоциируется с добротой, состраданием и жизнелюбием. Деморфистский идеал также является источником репрезентаций традиционных семейных ролей, связанных с разными эмоциональными дисплеями — «строгого отца» и «ласковой матери».
Стефани Шилдс и Бет Костер, анализируя американские руководства по воспитанию детей за прошлый век, проследили, как формируется регламент родительского эмоционального поведения
[308]. Авторы уточняют, что исследуемые ими руководства не свидетельствуют о реальном родительском опыте, но отражают идеологию, соответствующую времени. Они обнаружили, что, согласно большинству «родительских учебников», от матерей и отцов ожидается проявление разных эмоций. В подобных текстах матери изображаются чрезмерно эмоциональными, их призывают контролировать чувства, «чтобы не нанести вред психологическому развитию ребенка». Отцы описываются как имеющие тенденцию быть «более объективными» и отстраненными. Так, от матерей ожидается, во-первых, что они будут испытывать чувство любви, а во-вторых, выражать свои эмоции определенным образом. В воспитательных целях матерям рекомендуется преувеличивать эмоции, такие как печаль, обнаружив, например, что ребенок что-то сломал/а. Эскалация реакции, по мнению педагогических экспертов, помогает научить воспитуемого/мую не принимать ущерб слишком легкомысленно и уважать чужое имущество. Однако в целях содействия самоуважению ребенка и развитию навыков матерей также приглашают преувеличивать выражение радости, поощряя детей к достижениям и открытиям.
Таким образом, действующая культура, с одной стороны, предписывает матерям экзальтацию, но с другой — обвиняет их же в чрезмерной эмоциональности. В свою очередь, изображая отцов «эмоционально холодными» от природы, патриархатный фольклор отстраняет их от участия в тех видах семейного труда, которые предполагают эмоциональное вовлечение. При этом разделение семейных ролей передается из поколения в поколение посредством традиционалистской идеологии и института традиционного брака с его асимметричным родительством. Эмоции здесь служат дополнительным средством контроля и поддержания существующей общественной структуры с ее ролями и иерархиями. Прибегая к оптике Кемпера, позволяющей трактовать чувственные переживания как отклик на эксцессы власти в любых отношениях, далее я хочу еще раз обратиться к механике гиперопеки в дочерне-материнской связи, вызывающей беспокойство в нарративах моих героинь.
Почему мама «вмешивается»?
Часто принимая участие в психотерапевтических группах и обсуждая со сверстницами различные повседневные трудности, я обнаружила довольно типичный сюжет среди тех, которые обозначаются источниками болезненных переживаний. Этот сюжет, как я уже говорила, знаком мне, что называется, «до боли». Поводом для обращения за психологической помощью нередко служит излишнее, с точки зрения взрослых дочерей, стремление матерей быть включенными в их частную жизнь. Озвучиваться жалобы могут по-разному: «Мама требует внимания, которое я не могу дать», «Мама хочет быть в курсе всех моих дел», «Мама хозяйничает в моем доме», «Мама вмешивается в мои отношения с детьми/партнерами(шами)/коллегами», «Мама навязывает мне стандарты внешности/поведения». В подобных сюжетах, на мой взгляд, отражается целый комплекс проблем, которые неочевидны в силу действующих представлений о жертвенной материнской любви.
Прежде всего, я бы отметила, что в рамках популярной риторики о материнской функции детско-родительские (материнско-дочерние, в данном случае) отношения редко рассматриваются как двустороннее взаимодействие. Другими словами, жалобы на «вмешательства» матерей часто описываются с позиции одной из сторон коммуникаций, вторая сторона дочерне-материнского «контракта» остается «невидимой». Однако, если расспросить женщину, заявляющую о подобных проблемах, из чего складываются ее отношения с мамой, часто может выясниться, что мать осуществляет целый ряд полезных функций, обеспечивающих благосостояние дочери: «помогает по хозяйству», «присматривает за ребенком», «поддерживает финансово».
Вклад матери в благополучие дочери нередко остается «невидимым» в идеологических обстоятельствах, навязывающих идеи материнского долженствования: мать «должна помогать» своим детям, ее интересы «должны» быть сосредоточены вокруг их интересов, ей это «ничего не стоит», ее усилия «не нуждаются в компенсации». В этой перспективе «вмешательство» матери видится как посягательство на частную территорию, но не рассматривается как доступный способ уравновешивания различного рода затрат. Взрослые дочери часто объясняют, что «не смеют» обсуждать с матерями причины своего беспокойства из-за страха, что «это обидит мать» или приведет к «неразрешимому конфликту». Однако в действительности, как мне представляется, только признание и отказ от эксплуатации материнской жертвенности может «оправдать» твердость в намерении охраны «личных границ».
В это же время институт «расширенного материнства» для многих семей является единственной доступной стратегией выживания, отказ от которого может означать драматическое снижение уровня жизни. В результате часть моих современниц не готова отказаться от разделения с матерями ответственности за поддержание жизнедеятельности своих семей, но не желает делиться семейной властью и компенсировать материнские затраты.
В свою очередь женщины, выполняющие материнскую работу, нередко признаются в том, что проявляют гиперопеку, осознают это, но не знают, как позволить себе «ослабить хватку». Так, матери и дочери становятся заложницами общественной структуры, делегирующей матерям семейный труд, не оплачиваемый в исполнении любящих родственниц, но приобретающий рыночную цену в руках наемных специалисток. На мой взгляд, это означает, что режим гиперопеки складывается не на уровне отдельной личности, но существует как ситуация, в которую вынужденно попадают женщины, становясь матерями в патриархатном обществе.
Иначе говоря, культура асимметричного родительствования, отстраняя других членов семей от приобретения навыков, связанных с осуществлением заботы, ставит женщин в ситуацию, при которой выполнять домашний труд «больше некому». Сконструированный контекст гиперответственности оборачивается отправлением гиперзаботы, или «материнским перформансом», необходимым для поддержания одобряемого положения в условиях работы репрессивного института оценки материнских практик.
